Владимир Аренев - Время жестоких снов [сборник litres]

Не прошло и месяца, как она выбралась на торжище заради обновления запаса можжевеловки. А поскольку времена были шумные и бурные, переночевать решила в монастырских конюшнях. Спокойно прошла через подворье, несколько удивленная, что не видит нигде слуг, прихватила пару диких грушек, лежавших рядком в старой корзине… Совсем уж было примерилась пристроиться под конской попоной, когда с поперечной балки свалилось на нее мохнатое, яростно шипящее создание – и прежде чем Бабуся успела наложить простейшие чары, прошлось когтями по ее щеке.

Минутой позже они уже всматривались пристально друг в дружку: Бабуся, по лицу которой стекали тоненькие струйки крови, и Кошка Ведьмы – извиваясь и сердито фыркая в ее хватке. Наконец фыркнула и Бабуся: единожды, но так, что Кошка Ведьмы, у которой хватило для этого ума, моментально утихла. Она отводила взгляд красноватых буркал, когда лицо Бабуси приблизилось так, что нос со знаменитой бородавкой почти коснулся ее мордашки. Кошка Ведьмы испытала невольное желание зашипеть прямо в это сморщенное лицо, но что-то подсказало: это не лучшая мысль. Она лишь облизнулась нервно и напряглась, готовая как можно скорее сбежать от этого странного конюха, который только насмехался над ее злостью.

Бабуся Ягодка с прищуром всматривалась в свою добычу, прицениваясь к бешеным, зыркающим по сторонам зенкам, рысьим кисточкам на гневно прижатых ушах и вслушиваясь в тихое ворчание, что вылетало из горла животинки. Потом осторожно разжала хватку. Вместо того чтобы сбежать, кошка с явным удовольствием вонзила клыки в Бабусин большой палец. Это было непросто, но хотя Бабуся двигалась ловко, словно ящерка, сейчас успела лишь ухватить кончик рыжего хвоста. Кошка Ведьмы зашипела в ответ на подобное унижение, рванулась вбок, изогнулась в воздухе и закрутилась волчком, выпустив когти; ее свалявшаяся рыжая шерсть встала дыбом, а из глаз чуть не искры посыпались. Обычно она лишь пугала слуг и мочилась им на одежку, когда те своеволили с кухонными девками, но теперь целила прямо в горло. Хотела убить, хотела почувствовать вкус крови этой дерзкой твари, которая осмелилась бросить кошке вызов в ее собственной конюшне.

В тот вечер Кошка Ведьмы усвоила еще один урок: ведьм не следует сердить вне зависимости от того, насколько хрупкими, старыми и неловкими они кажутся. А убедилась она в этом, когда Бабуся, благоразумно не выпустившая из рук кошачий хвост, от души хряпнула ею о поддерживающий потолок столб. Победно завершив схватку, ведьма без церемоний упаковала животинку в ивовую корзинку, для страховки обвязав крышку шнуром. Потом вольготно разлеглась на сене, завернулась в конскую попону и заснула под колыбельную доносившегося из корзины гневного ворчания. Она была весьма довольна собой. Среди вырождающихся сельских котов такое вот демоническое отродье ей давно не попадалось, и обычно Бабуся тратила немало времени, чтоб животинка обрела необходимые ловкость и злобность для исполнения непростой службы ведьминого помощника. А той осенью Бабусе хватало и других хлопот.

Кошка Ведьмы никогда после не бросалась на Бабусю Ягодку. Даже когда поняла, что заклинание не позволяет ей сбежать из Вильжинской долины, и сколько бы ночей она ни бродила по окрестным горам, на рассвете неминуемо возвращалась, валясь с ног от усталости, на порог домика Бабуси. Кошка знала, что ведьма больше ее, сильнее и куда злобней. Она научилась испытывать к ней эдакое невольное уважение, поэтому они обычно не становились друг у дружки на пути. Зато всех прочих созданий, не исключая селян и козлов, которые время от времени появлялись на подворье, она преследовала и мучила без всякого милосердия. Ведь она была Кошкой Ведьмы и знала свои обязанности.

Сиживали они с Бабусей Ягодкой в противоположных углах комнаты – ведьма в плетеном кресле, на подушках из линялого алого бархата, кошка же – на печи, на коврике, сплетенном из шерстяных лоскутов. В очаге потрескивал огонь, а их внимательные прищуренные взгляды время от времени оценивающе встречались над пламенем. Некоторым образом были они похожи: обе грязные, вредные и недолюбливавшие чужаков. Бабуся даже испытывала своеобразную гордость, когда находила в подвале труп очередного василиска, припрятанного на случай голодной зимы, или спотыкалась о трех огненных кобольдов со свернутыми шеями, которые, будто мыши, лежали на пороге аккуратным рядком. Любила, когда посреди ночи будил ее плаксивый скулеж сельского пса или вопль вора, пытавшегося незаметно проскользнуть на ведьмино подворье. Только сырыми вечерами вспоминала она порой о старом котяре, который вежливо спал в ногах кровати, чтобы ведьма могла греть озябшие стопы, – а приняв человечий облик, творил под периной и иные штуки, от воспоминания о которых у Бабуси приливала к лицу кровь, хоть и была она женщиной опытной. Кошка Ведьмы же оставалась в неведении о старушкиных воспоминаниях и тоске.

Сейчас Кошка направлялась к селу узкой тропинкой между гречихой, лопухами и буйно разросшейся крапивой, наводя ужас на воробьев, что привычно принимали ванны в нагретой пыли. Даже большой полосатый котяра дочки мельника при виде нее дал деру с сухой вербы, где сидел в засаде на особенно звонкого жаворонка. Впрочем, ни один сельский кот с Кошкой Ведьмы равняться не мог, ибо на магических наливках Бабуси та поправилась и подросла безмерно – так что селянам была она теперь чуть не по колено, – и клыки отрастила, как у лесного кота. И хотя вокруг Кошки Ведьмы вился притягательный романтический запах, а солнышко пригревало ласково, котяре мысль об амурах даже в голову не пришла. И это при том, что был он страшным забиякой, потерял левое ухо в ночных драках и до того, как лиходеи опустошили Долину, не пропускал даже кошечку Висенки, мелкое златоокое созданьице с длинной пепельной шерстью, которую оберегали в усадьбе, как драгоценную реликвию, – да и стоила она почти столько, сколько стельная коровка. Но с Кошкой Ведьмы все было иначе. Правду сказать, он охотней стал бы подбивать клинья к самой Бабусе Ягодке.

Ретирада его польстила Кошке Ведьмы. Она мимоходом закогтила молодого скворца, хрупнув тонкими косточками в мощных зубищах. Не замедлив шаг, отряхнула с усов темные перышки, лениво потянулась. В высохшей траве звенели, как ошалелые, кузнечики, где-то вдали меланхолично побекивали овцы, и воздух подрагивал от жары. Перед сельскими воротами киска задержалась и сосредоточенно поточила когти о ствол кривой ивы, на которой селяне подвесили малую молельню с плоской крышей – излюбленное место отдыха здешних котов. Ей пока не хотелось гонять зеленоножек, не до вечера, когда жара чуток спадет, а куры одуреют от подступающей темноты. Она согнала двух пестрых котеек весеннего помета, слишком глупых, чтоб понимать: подобной знаменитости место надлежит уступать незамедлительно, – и удобненько улеглась на крыше часовенки. Открывался ей отсюда прекрасный вид на тракт и сельскую площадь, украшенную парой диких грушек и тремя обомшелыми сливами.