Татьяна Коростышевская - Сыскарь чародейского приказа [litres]

– Так я тебе свое имя и сказала! Держи карман шире.

– Я же все равно узнаю.

– Мечтаешь Крестовскому в клювике его принести, чтоб он на тебя наконец взор свой сапфировый обратил? Думаешь, я не заметила, что ты за ним сохнешь?

– И что? – Мне стало чуточку противно. – Одобрение начальства искать – это нормально, а вот с женщинами милого дружка квитаться до смерти – это уже не по-человечески. Зачем ты их убила?

– Потому что мне забавно было смотреть, как на Мамайку все ниточки сходятся, как Крест его подозревать начинает, какую боль эти мысли ему доставляют. Он же хлипкий, Семушка наш, все горести мира на себя примеряет.

Перфектно! Я взопрела под своим стеклянным щитом, как мокрая мышь, а разговор ведется глупо-девчачий. Спрашивается, ради чего стараюсь?

– Ты окошко свое магическое здесь оставила, чтоб со мной посплетничать?

Ляля пожала костлявыми плечами:

– Надеялась, чардеи Эльдарушку спасать прибегут. Ты же пустышка, не видишь, какими хитрыми магическими ловушками тут все оборудовано. Явись сюда Зорин, или Крестовский, или оба вместе, мертвы бы уже были, это тебе – с гуся вода. А дохлые чардеи, Попович, самые вкусные, если их правильно приготовить. Сначала яд впрыснуть нужно, потом подождать, пока забухтит…

Эх, зря я себе в дорогу пожевать брала. Все съеденное неумолимо запросилось наружу.

– Да уж, не повезло тебе со мной.

– Мне с тобой больше не повезло, Попович, чем ты думаешь. У меня все уже слажено было: Мамаева я собиралась в обличье шансонетки заманить, Зорину представиться деревенской барышней, поповской дочкой, а Крестовскому – роковой женщиной с тайной в прошлом. Семушка-то у нас именно таких любит, роковых. Эх, было бы время, я б тебе столько про его приключения рассказать могла….

– Не интересует. Где Эльдар Давидович?

– Здесь, – Ляля развела руками. – Жив и относительно здоров.

Я хотела спросить про Палюлю, но потом передумала. Неклюд – это именно та косвенная улика, на которую опирается Крестовский. Это козырь, который разыгрывать надо с осторожностью. Ляля явно тянет время. Чего она ждет? Может, подельника? Может, она еще не знает, что он мертв?

– А вот меня интересует: ты когда поняла, что великая волшебница? Когда силу в себе ощутила?

– Не скажу.

– Почему?

– Потому что ты, Попович, персонаж ушлый, словечко к словечку сплетешь, выводы начнешь строить. А оно мне не надобно.

Голова Ольги Петровны дернулась, черты пошли рябью.

– Ушлая букашечка, – сказала она голосом Мамаева ртом Мамаева и подмигнула Мамаевским же глазом.

Я похолодела:

– А еще кого можешь?

Мамаев хихикнул и превратился в рыжеволосую барышню с печальными глазами:

– Перфектно? Только очки наколдовать не могу. Да и ты свои сегодня не надела.

Слышать свой голос со стороны – не самое приятное. Это, значит, вот так я гласные тяну? Да у меня же, извините, говорок провинциальный проскакивает. Да мне же срочно надо учителя по речи разыскивать!

– А еще?

Рыжеволосая барышня повела глазами и превратилась в молодого человека с черными бакенбардами и загадочным взглядом.

А вот это уже интересно. Значит, она умеет превращаться только в того, кого видит, видит в самый момент превращения? Значит, Мамаев с ней? А тогда кто этот господин и что он делает в паучьем Лялином логове? И где я его раньше видела? Лицо-то знакомое, бакенбарды эти еще, и платок шейный, и сросшиеся на переносице изгибистые брови…

Додумать я не успела – мраморные плиты под моими ногами дрогнули, я, поднатужась, перехватила свой щит.

– Прощай, Попович. Ты, конечно, пустышка, но уж супротив законов физики тебе не устоять.

Так и не опознанный мною господин дробно хихикнул и щелкнул пальцами. На стене нефа опять появилось изображение паука. Снова тряхнуло. Я поняла, что церковь вот-вот рухнет. Надо бежать.

Брошеный щит рассыпался стеклянным крошевом, я понеслась к двери, рассудив, что если опять попытаюсь воспользоваться подвалом, там меня и завалит.

В спину мне ударил протяжный свист, я обернулась через плечо. Огромный, размером с откормленного волкодава, мохнатый паучина слазил со стены, перебирая всеми десятью лапами.

Вот, значит, как? На законы физики мы, значит, полагаемся не полностью?

Я выхватила револьвер, выпустила шесть пуль во входную дверь, выхватила второй и, развернувшись всем корпусом, отправила содержимое барабана в паучью тушу. Смотреть на результат времени не было – я саданула ногой дверь, выбивая прогнившую и поврежденную выстрелами доску, и ужом просочилась в образовавшуюся щель.

Перфектно!

Поднявшись с четверенек, я побежала вперед, за ограду. Остановилась, лишь когда пересекла ряд защитных рун. Заброшенная церковь разрушалась, складывалась, как карточный домик. Зрелище, если честно, было завораживающим, но и страшным одновременно. Разумеется, полюбоваться на него сбежался почти весь Мясоедский квартал, потому что развлечениями пренебрегать не в природе человеческой.

Две местные кумушки переговаривались, приближаясь ко мне:

– Вчера же только пожар был, Архиповна. А сейчас что?

– Так чардеи шалят, Кузьминишна. Оно завсегда при чардейских шалостях трясения происходят.

– Это взрыв горного газа, – пояснила я любезно, пряча револьверы (эх, вот были бы при мне очки с дымными стеклышками, которые Ляля носила, могла бы их поправить со значением, фраза про горный газ именно такого движения и требовала), а затем, отряхнув колени и одернув форменный сюртук, отправилась по своим делам.

Задание шефа я исполнила, место, куда Ляля отвезла Мамаева, посетила. Результаты меня не радовали. Потому что Мамаев был мертв, потому что это мерзкое существо, которое называлось до недавнего времени Ольгой Петровной Петуховой, его убило. От голода или из ненависти, мотивы меня сейчас не интересовали. Иначе бы она его мне показала, не себя в его обличье, а живого Эльдара.

Оберег на моей шее завибрировал, нагрелся, почти обжигая кожу. Это что? Кто-то из приказа в опасности? Я достала из кармана мамаевскую подвеску. Она тоже была горячей. Перфектно! Кому-то нужна помощь, но я, будучи пустышкой, не смогла уразуметь, где и кому.

Я чуть не расплакалась от разочарования. Нет, вру, не чуть, а разревелась, и слезы еще ладонью размазала. Для этого мне пришлось закрыть глаза на секундочку, но того хватило, чтоб заметить красную линию на собственном веке, тоненькую, как швейная нить. Я выдохнула, высморкалась, спрятала платок и решительно зажмурилась. Линия появилась, чуть подрагивая, будто висела в воздухе. Я сделала шаг, другой. Ниточка натянулась. Мне указывали направление. Поэтому я пошла вперед. Глаза, конечно, пришлось открыть. Мокошь-град не то место, где незрячий может спокойно передвигаться, тут и затолкать могут, и лошадью придавить или колесом тележным. Время от времени я сверялась с путеводной ниточкой, опять открывала глаза. Шаг за шагом… Топ-топ… Эх, жаль, что я в нарядных вечерних туфельках на дело отправилась. Подошва-то тонкой кожи, я каждую выбоину на дороге чувствую, каждый камешек… Топ-топ…