Павлина Морозова - Лес видений

От удивления Немила села и, обхватив колени, стала слушать ещё внимательнее.

– Вынудила Яга меня сесть к огню, да предупредила, чтоб до поры до времени я ей не мешался и не лез под руку. Я и сидел тише воды ниже травы, а каждый раз, когда пламя вспыхивало особенно ярко, молчаливо трепетал и подавлял в себе желание улепетнуть. Яга приманивала души со всего леса, и я надеялся, что доведётся мне увидеть среди красных языков пламени личико белое, глазки подмигивающие, призывно открывающийся роток, зовущий за собой. Но не явилась мне Марья, и не довелось увидеть ничего, окромясь жгучих лепестков, норовящих опалить мои перья.

Но скоро костёр начал затухать, и Яга заговорила со мной, а я уже дремать начал тогда. Расспросила она с неожиданным участием обо мне и о жизни моей, но сама не спешила признаваться, видала ли она мою Марьюшку, хотя я дал ей все приметы моей красавицы. Оставила меня Яга у себя переночевать, а на следующий день попросила веток натаскать на новый костерок. Вечером снова всё повторилось, и опять она ушла от ответа. Так продолжалось несколько дней, а в какой-то из дней, навроде восьмой, а может, девятый, она села передо мной и завела разговор серьёзный: «Первый раз я за свою долгую жизнь встречаю животное, что так хорошо владело бы речью человеческой и понимало человеческие чувства. Не хотела я тебе помогать поначалу, но раз уж ты такой настырный оказался, то я прошу тебя подумать вот над какими вопросами. Понимаешь ли ты, как сложно быть человеком? Готов ли ты пройти множество испытаний и преобразиться сам, внешне и внутренне, чтобы вывести любимую из тридесятого царства? Достаточно ли ты её любишь, чтобы по своей воле взойти на костёр, пережить несколько мгновений страшной боли и не испытывать сожалений о том, что утратишь? И будешь ли ты любить то, что получишь взамен?»

Решил я, что тоска по любимой пересиливает во мне страх, а значит, готов я отправиться в тридесятое царство, чтобы пройти проверку нашей любви и доказать, что моё чувство к Марье – самое что ни на есть крепкое и настоящее.

Так что на все три вопроса я недолго думая ответил согласием.

И тогда она удовлетворённо потёрла руки, вскочила с места, чтобы подкинуть в огонь дров, а как вернулась ко мне, так взяла меня на руки – я тогда был гораздо щуплее, чем сейчас, – и не успел я ничего сообразить, как оказался в самом центре жалящего пламени. Рассказывать ли тебе, что было дальше, Немила?

Услышав своё имя, Немила подпрыгнула на месте и истово закивала головой.

– Ладно, раз уж не устала слушать, я расскажу тебе, как оказался в тридесятом и что там делал… Но учти, есть много вещей, которых я не смогу тебе описать. И всё же я смею надеяться, что ты не заскучаешь. Значит, кинула Яга меня, уже не птенца, но молодую, взрослую птицу в огонь. То, как горело моё тело, я помню по сей день достаточно отчётливо, притом что минула уже не одна сотня лет. К сожалению, воспоминания о такой яркой боли не стираются из памяти полностью.

Немила вспомнила о родах и мысленно согласилась с Вороном. Её боль тоже была яркой, разноцветной. Она имела оттенок отблеска свечи на потемневшем дереве, серо-коричневой полоски на белом куполе живота, зелёного платка на голове у Яги, голубых цветов на глиняной канопке, жёлтых глаз Васьки, что заглядывал в окно, пока в него не запульнули лаптёй. Много было цветов у той боли, но один из них Немила выдумала сама, и это был алый, оттенок того самого цветочка, подобранного у реки. В сутки мучений, связанных с родами, Немиле виднелось алое везде: в небе за спиной Васьки, в стенах и потолке избы, в глубине давно затухшей печи, в тазу с водой… И по сей день, вспоминая роды, она видела перед собой полупрозрачную пелену с оттенком чёрного, а за пеленой – предметы, будто вдалеке, подёрнутые алой краской.

Боль – она всегда с примесью красного и чёрного, в ней, как и во всех своих творениях, Мать с Отцом оставили по одной частичке себя. Значит ли это, что в те тяжёлые минуты, когда Немиле пришлось страдать, они страдали вместе с ней? Конечно! Пусть она ещё слишком юна и неопытна, чтобы различить присутствие творцов в самой себе, но безусловно, они тогда были рядом, они чувствовали боль вместе с ней.

Старшие говорят, что животные по замыслу родительскому устроены ненамного проще людей, поэтому они тоже осознают в себе родительский свет.

Немила уже не раз убеждалась, сколь особого склада животные соседствуют с Ягой: что Ворон, что Васька, что птички-невелички, с которыми она так любит пошептаться и отослать по всяким разным поручениям, а ещё ведь были всякие белки, мышки, змейки, лягушки, любая мелочь, заползающая, забегающая или припрыгивающая во двор – а её оказалось достаточно много для леса, который на первый взгляд выглядел совершенно пустынным.

Вот Ворон, тот вроде и птица, и отчасти человек, а на поверку ни то ни другое. Выясняется ещё ни с того ни с сего, что этот Ворон может любить, и не какую-то там пернатую, а самую взаправдашнюю человеческую женщину.

– Ворон, а, Ворон! – воскликнула Немила. – Ужель ты спас Марью?!

– Обожди, – мягко настоял Ворон. – До спасения ещё дойдёт мой рассказ. Ты лучше послушай, как я в тридесятом очутился.

И стал Ворон описывать в красках, как в миг наивысшей муки потерял ощущение собственного тела, как стал лёгким «словно пёрышко новорождённого воронёнка» – и как воронёнок слепым.

Как куда-то, по собственным обманчивым впечатлениям, летел, подгоняемый постепенно остывающим ветерком.

И как приземлился, обретя совсем иной вид.

– У меня были ноги и руки, и оттого я уже казался себе писаным красавцем, – со смешком выдал Ворон. – Так возрадовался я приобретению, что почти не заметил, как сделал первую сотню шагов по тридесятому. Помню лишь, что, не изменяя привычке искать место, откуда лучше видно, устремился я к холму, что высился передо мной покатой громадиной. Взобрался я на холм, гляжу, там камень путевой. Не помню я значительную часть указаний – я тогда не очень владел искусством чтения – но могу сказать точно, куда простирался мой путь. Чуть поодаль от подножия холма расстилался град, а из середины града вырастал здоровущий терем, что возвышался над всем и вся.

Терем тот был чернее ночи, а купола посеребреные ярко блестели на фоне беспокойного неба.

Вдруг Ворон переменил позу, открыл рот, издал такой звук «а-а-а», словно бы вспомнил что-то.

– Ни в коем случае нельзя вглядываться в небо и в облака, не то худо будет! – прорычал он, грозно сдвинув седые брови, и как ни в чём не бывало продолжил:

– Манил меня тот терем своею красотой и первозданной свежестью, которым я не мог противиться. Вскричал я тогда от переизбытка радости и почувствовал, как за моей спиной раскрываются крылья, оставшиеся мне в наследство от птичьего обличья. И взмахнул я ими, и полетел, испытывая при этом восторг, какого никогда ранее при полёте не испытывал.