Холли Рейс - Полночные близнецы [litres]

– Но мы ведь можем забрать ее домой, да, пап? – говорит Олли.

Я бросаю на него взгляд, надеясь, что он расценит его как благодарный.

– Можно, доктор? Мне бы хотелось быть рядом с ней.

Когда мы наконец добираемся до дома, папе и Олли приходится наполовину вести, наполовину толкать меня вверх по узкой лестнице. Я не знаю, о чем это больше говорит – о моем весе или об их физической форме.

– Прямо как совсем маленькая, – говорит папа, подтыкая вокруг меня одеяло, словно мне пять лет.

Я никогда в этом не признавалась, но мне нравится, когда он так делает. И меня охватывает желание не отпускать папу.

– А что случилось? Я ничего не помню, только госпиталь.

– Это твой брат. Он разбудил меня, заколотил в дверь, кричал, что с тобой что-то не так.

Он смотрит на Олли, который топчется у двери.

Олли пожимает плечами:

– Ну, наверное, это случается с близнецами.

– Как бы то ни было, – продолжает папа, – боюсь, мне пришлось взломать твою дверь, потому что ты ее заперла, милая. Сначала я не заметил ничего странного, потом включил свет, и… ох, теперь ты выглядишь намного лучше, дорогая. Но тогда… казалось, все твое лицо кровоточит. Я подумал сначала, что ты как-то исцарапалась или шрам от ожога вскрылся. И только по дороге в госпиталь я смог отереть твое лицо и понял, что кровь течет у тебя из глаз. А нос и уши в порядке. Ты хоть что-то помнишь?

Я даже слишком много помню .

– Нет, ничего.

Папа нервно смеется:

– Может, какой-то кошмар?

Ты даже не представляешь .

Он похлопывает по одеялу:

– Горячий шоколад подойдет?

– Мм…

– Сейчас.

Папа выходит мимо Олли, но тот, похоже, не спешит последовать за ним. Мой брат неуверенно смотрит на стул перед моим письменным столом, но потом явно передумывает и поворачивается, чтобы уйти.

– Погоди, – говорю я. И еще: – Спасибо.

Он пожимает плечами. Последние мгновения прошедшей ночи возвращаются ко мне, и среди прочего я вспоминаю панику в голосе Олли. Почему никто не занимается моей сестрой? Я не в том состоянии, чтобы как следует все обдумать, но позволяю себе рассмотреть вероятность того, что, может быть, Олли, в конце концов, беспокоится обо мне. Кажется предательством по отношению к Рамешу улыбнуться при такой мысли, но я не могу удержаться. Я столько долгих, горьких лет желала, чтобы брат вернулся ко мне.

Я уже готова сказать Олли, что почти уверена: золотой трейтре – тот самый, который убил нашу мать, но потом вспоминаю выражение потрясения на его лице перед тем, как монстр швырнул его в стену.

– Ты знаешь, да? О трейтре и маме.

Олли кивает:

– Я увидел его воспоминания, когда схватил его за хвост. Ты была права.

– Он тебе показал смерть мамы?

– Это было так, будто он только что об этом вспомнил.

Мысль об этом пронзает мою грудь. Мне хочется точно знать, что именно видел Олли, но я не могу. Теперь я воображаю не голову Рамеша, а мамину. Ее растрепанные волосы, испачканные кровью, ее тонкую шею, рассеченную полностью, ее глаза – открытые, но невидящие. Я невольно начинаю всхлипывать.

– Не надо, – слышу я дрожащий голос брата.

– Я не…

Я пытаюсь остановить слезы, тру ладонью нос. Мне нужно что-то сказать, отвлечь мысли от картин, наполнивших мою голову. Как будто операция пошла неправильно . Так сказала Клемми. И если это лишь отзвук убийства мамы, что же на самом деле сделали с ней в Аннуне? Сначала я отшатываюсь от этой идеи. Это слишком ужасно. Это слишком интимно. Но потребность знать непреодолима.

Я глубоко вздыхаю и впервые за много лет прошу Олли об одолжении:

– Покажешь мне?

Мы с братом стоим в Аннуне, глядя на город с башни лондонского Тауэра. Плаха занимает почетное место во дворе под нами. Пока я смотрю, материализуется какой-то человек в просторной одежде и идет туда. Я отвожу взгляд до того, как свершится само действо, но невольно слышу глухой удар топора по дереву. По другую сторону стены я вижу то самое место, куда приводит меня мой портал, когда я отправляюсь в Аннун.

Странно быть в Аннуне в дневное время. Все здесь гораздо тише. Сновидцы, которые спят днем, похоже, не часто навещают во сне эту часть города. Инспайры по большей части бесцельно бродят по улицам, ожидая ночи, чтобы прорваться в Итхр.

– Ну? – спрашиваю я, не желая повторять свою просьбу.

Я протягиваю руку, но Олли не берет ее.

– Нет, это ужасно, Ферн! Я не хочу видеть это снова. Не понимаю, почему я согласился.

Он отходит в сторону, и я чуть не спотыкаюсь, бросаясь за ним.

– Ты не можешь просто передумать! – говорю я, хватая его за руку.

Как только я прикасаюсь к брату, то, что видят мои глаза, сменяется воспоминанием трейтре. Я была готова и к этому, и к всплеску инспайров, когда сжимала руку брата-близнеца. Но я не была готова увидеть мою мать. Я слышала ее голос в записях, я видела ее фотографии и портрет, – но это совсем другое. Она стоит передо мной, абсолютно живая.

До меня доносится слабый голос Олли:

– Ферн, не думаю, что тебе следует на это смотреть.

– Я должна.

Картины быстро меняются. Ошеломление на мамином лице, когда человек превращается в трейтре и хватает ее, швыряет в стену. Монстр идет к ней, поднимает ее бесчувственное тело, кладет на землю, почти как возлюбленный. А потом вдруг бросается на нее, подгоняемый мыслью, которую я не в силах понять. Он вгрызается в нее, как будто хочет уничтожить все то, что делает ее Уной Горлойс.

Он рвет ее лицо, грудь, вонзает чудовищные когти в ее ноги. Она умерла уже после первых ударов, но каждый новый разрывает мне сердце. К тому времени, когда монстр удовлетворен, мамина одежда превращена в клочья, а ее тело – скорее кровь, чем кожа. Но ее глаза… Ее глаза все еще открыты, и они смотрят на монстра в упор. Вытягиваются два когтя, нависая над невидящими зрачками. Когда когти надавливают на них, я отталкиваю Олли. Я не могу видеть это последнее осквернение.

Очень долго мы оба молчим. Я отхожу подальше от стены, от того места, где все произошло. Олли стоит где стоял. Топор палача во дворе под нами ударяет по деревянной колоде еще раз. Холодный ветер летит вдоль реки с далекого моря. Я безуспешно натягиваю джемпер поплотнее. И только теперь замечаю, что мои руки дрожат.

Я оглядываюсь на брата, а он неподвижным взглядом смотрит на то место, где растерзали нашу маму. Да, если бы в моей голове в последние двенадцать часов снова и снова проигрывалась эта сцена, мне бы тоже не захотелось о ней говорить. Я бы желала стереть ее, отправилась бы в гнездо морриганов, чтобы они высосали это из моей головы.

– Ты видел еще что-то, когда заглянул в его сознание? – спрашиваю я.

– Множество воспоминаний о маме. И несколько – о других убитых рыцарях. Ты знала, что он что-то вырезал на оружии своих жертв?