Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

И только этот человек, Друз Ахкеймион, действительно любил ее, действительно шел ради нее на жертвы. Только он обходился с ней с тем достоинством, которого она заслуживала, a ее интригами заставили предать его…

И превратили в подобие этих самых китих.

Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство обязанности обрушилось на нее, тяжестью вещей трагических и неотвратимых. Она сама прозревала Оком это непостижимое видение в Космах и потому знает, что она спасена. Вот только знание это теперь неотделимо от разъедающего кожу, выдирающего волосы стыда. Ее следовало осудить, бросить в вечный огонь…

Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев. «Мамочка…» – рыдает маленькая девочка, внимая тяжелым шагам на палубе.

– Анасуримбор Келлхус – дунианин, – говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в ее сердце.

– Ма-а-амочка, ну пожалуйста!

– В той же мере, как эти двое.

– Пожалуйста, пусть они остановятся.

Старый волшебник видит причину ее гнева, замечает бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется.

– Что ты сказала? – наконец спрашивает он.

Собственный голос ошеломляет ее, столько в нем расчета и холода:

– Что ты должен убить их.

Он знал. Он наперед знал, что она потребует именно этого. Она смогла сказать это – словно дунианин.

– Убийство.

Она поворачивается к двоим соглядатаям, зная, что они могут узреть ее мрачные намерения, но нимало не беспокоясь об этом. Она отрывисто хохочет, и старый волшебник бросает на нее хмурый и полный тревоги взгляд.

Она смотрит на него, на мужа и отца, в глазах ее злоба и торжество.

– Убить дунианина – не убийство.

Они сидели бок о бок на останках северо-западного бастиона, наблюдая за спорящими внизу стариком и беременной женщиной. Солнце выглянуло меж вершин гор на востоке, холодное в этой продутой ветром пустыне, неспешно и неотвратимо выбираясь из-за пазухи ночи. Вздохнули ели. Восход обрисовал контуры хребтов и ветвящихся ущелий, очертив острые углы контрастными тенями.

– О чем они говорят? – спросил мальчик.

Выживший ответил, не отрываясь от собственного исследования. Их язык не поддался ему, однако иной, бессловесный язык душ этих пришельцев говорил с едва ли не болезненной ясностью – как у Визжащих, только более сложно. Словами грохочущих сердец и стиснутых рук. Движениями мышц в уголках глаз и рта. Частотой морганий…

– Женщина хочет уничтожить нас.

Мальчик не удивился:

– Потому что она боится нас.

– Они оба боятся нас – и мужчина больше, чем женщина. Только она еще и ненавидит нас так, как не способен ненавидеть старик.

– Она сильнее?

Бросив короткий взгляд, Выживший кивнул:

– Она сильнее.

Что из этого следовало, понять было легко. Раз она сильнее, победит ее мнение.

– Нам надо бежать? – спросил мальчик.

Выживший сомкнул глаза, перед внутренним взором его предстали тела гибнувших в пещерах собратьев – как воспоминания, но не как возможность.

– Нет.

– Нам надо убить их?

При всех сложностях подобного неожиданного поворота событий Выжившему не нужно было входить в вероятностный транс, чтобы отвергнуть эту линию действий.

– Старик – Поющий. Он сильнее нас.

Он как раз находился на стенах, когда захватчики выплыли из леса, приблизились к бастионам, возвышавшимся над открытым полем, а их глаза и рты исторгали огонь. Ему не нужно было зажмуриваться, чтобы видеть, как падали со стен его братья, охваченные ореолами испепеляющего пламени.

– Тогда мы должны бежать, – заключил мальчик.

– Нет.

Невежество. Именно на этом камне воздвигли братья свою великую крепость, твердыню, ограждавшую их от того, что было прежде. Тьме они противопоставили тьму, и это стало их катастрофической ошибкой. Лишь до тех пор пока мир оставался в неведении о них, они могли пребывать в безопасности, не говоря уже об изоляции и чистоте.

История. История явилась к ним в облике легионов нечеловеческих тварей, столь же скованных своими безумными страстями, сколь свободными были Братья. История пришла к ним в виде погибели и разрушения.

Ишуаль пала задолго до того, как были разрушены ее стены, Выживший знал это. Дуниане погибли задолго до того, как попытались укрыться в глубочайших безднах Тысячи Тысяч Залов. Мир каким-то образом узнал о них и счел смертельной опасностью для себя.

Наступило время узнать причину.

– Что же тогда?

– Мы должны отправиться с ними. И оставить Ишуаль.

Обучение мальчика ограничивалось самыми элементарными вещами, так уж сложились для них эти годы. Он мог легко проследить эмоции этой женщины и старика, однако мысли и смыслы оставались полностью недоступными ему. Он едва мог достичь состояния Дивеституры или Разоблачения, – первого этапа входа в вероятностный транс. Он был дунианином по крови, но не по выучке.

Однако достаточно и этого.

– Почему? – спросил ребенок.

– Мы должны найти моего отца.

– Но зачем?

Выживший возвратился к невозмутимому созерцанию пришельцев: старика и беременной женщины.

– Абсолют оставил это место.

Чертог Тысячи Тысяч Залов уходил в самые недра земли, глубоко забираясь в громаду окружающих гор: неисчислимые мили коридоров, вырубленных в живой скале. Целых две тысячи лет трудились дуниане, погружались в каменную плоть, вписывая математические головоломки в самый фундамент земли. Труд они использовали для укрепления тела, для того чтобы научить душу мыслить независимо от усилий. А затем они с помощью лабиринта отделяли тех, кто будет жить, от тех, кто умрет, и тех, кто будет работать, от тех, кому суждено учить потомство и порождать его. Они переделывали сильных и хоронили слабых. Чертог Тысячи Тысяч Залов был их первым и самым жестоким судией, великим ситом, просеивавшим поколения, отбиравшим лучших и отвергавшим худших.

Откуда они могли знать, что он послужит и их спасению?

Визжащие напали без малейшего предупреждения. В предшествующие их появлению годы происходили всякие странности: посланные вовне братья исчезали без следа, других обнаруживали мертвыми в кельях – совершившими самоубийство. Неведомое бродило среди них тенью не до конца вытравленного яда. Уединение их оказалось нарушенным – они знали только это, и ничего более. Они не утруждали себя следствиями, полагая, что умершие отказались от жизни ради чистоты. Любое расследование обстоятельств их смерти только отменит жертву – и, быть может, создаст необходимость повторить ее. Обращаться к неведению, даже столь священному, как их собственное, значило рисковать. A никакой сад садом не будет, если нет возможности рожать семя.