Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Это ее не смущает и даже не беспокоит. Всякая хитрость нечестива: они не могут ничего сделать, кроме как обнажить свои души перед Оком Судии. Но и когда молчало Око, она обмерла при виде зла, нависающего над матерями-китихами. Ничто не могло рассеять лютую тень, оставившую свой отпечаток на ее сердце. И пусть она не видит, ненависть все равно остается.

Вопрос заключался в Ахкеймионе. Что сделает с ним это безмолвное присутствие? Настолько ли ожесточилось его сердце?

Или же долгие труды подточили его силы?

Не слишком ли жестко я обращаюсь с ним, малыш?

Небо за вершинами гор на востоке уже превратилось в светоносное серебряное блюдо, однако мир остается мрачным и холодным. Старый волшебник сидит еще какое-то время, голова его свешивается на грудь, волосы неровными прядями опускаются на колени. Он то и дело всхлипывает – значит, плачет. Ей стыдно за него. А какая-то обитающая в ее душе мелкая дрянь еще и насмешничает. Никогда раньше он не приходил в себя так долго.

Она ждет, пытаясь стереть с лица раздражение и нетерпение. И не замечает, что ладони ее сами собой охватывают низ живота – оставаясь там, где им и следует быть.

Как? – пытается понять она. Как может она убедить его оставаться таким жестким, каким он обязан быть? Таким сильным, каким он нужен ей.

– Я видел сон… – наконец начинает он хриплым от мокроты голосом. Вздрагивает, словно она взглядом швырнула в него что-то острое, затем умолкает, даже не посмотрев в сторону дуниан. – Мне приснились… древние времена, – продолжает он с еще большей решимостью. Взгляд его обращается внутрь, становится еще более изнуренным, еще более отягощенным. – Я почти забыл все это. Видения, запахи, звуки… все, что исчезает после пробуждения… – Облизнув губы, он уставился на тыльную сторону своей корявой старческой ладони. Это еще одна его слабость: потребность объяснять свои слабости. – Все, кроме страстей.

Наконец она отвечает:

– Тебе опять снился Первый Апокалипсис?

– Да, – соглашается он, переходя на шепот.

– И ты снова видел себя Сесватхой?

При этих словах он задирает подбородок.

– Нет… нет… Я был Кельмомасом! Мне снилось его пророчество.

Она смотрит на него ровным, выжидающим взглядом.

Нет. Твой отец не безумен. Просто его речи кажутся безумными – даже ему самому!

– Знаю… – начинает он и умолкает, чтобы протереть глаза, несмотря на то что пальцы его грязны. – Я знаю . Знаю, что мы должны сделать…

– Что же это такое?

Он оттопыривает губу.

– Око…

Почему-то это не пугает ее.

– И что же?

Какое-то время он внимательно изучает ее, или скорее себя самого.

– Мы должны продолжать свой путь на север, добраться до Великой Ордалии… – Он умолкает, чтобы вздохнуть. – Ты должна посмотреть на него. – Ты должна… должна посмотреть на Келлхуса Оком.

Он говорит просительным тоном, словно умоляет ее принести еще одну безумную жертву. Но в голосе его присутствует и окончательная усталость, свидетельствующая о том, что, невзирая на упрямство и глупость, он наконец пришел к очевидному решению.

– Чего ради? – спрашивает она тоном более отрывистым, чем ей хотелось бы. – Чтобы увидеть то, что я и так знаю?

Хмурый взгляд изумленных глаз.

– Знаешь что?

Самонадеянность не ускользает от ее внимания. Так долго сомневаться в собственных словах, в собственной миссии, а потом вдруг разом увидеть ее с такой ясностью, на какую он даже не мог надеяться – для того лишь, чтобы обнаружить, что она не верит в него.

Она вздыхает.

– Знаю, что аспект-император есть зло.

Идиллический горный ветерок подхватил эти слова. Старый колдун открыл рот от изумления.

– Но как ты могла… как ты могла узнать подобное?

Она поворачивается к сидящим над ними дунианам, смело смотрит на них. Оба отвечают ей таким же взглядом, сохраняя полную неподвижность.

– Потому что он – дунианин.

Она видит, что старый волшебник глядит на нее, озадаченный и встревоженный.

– Нет, Мимара, – говорит он, основательно помолчав. – Нет. Он был дунианином.

Эти слова внезапно рождают в ней удивительный гнев. Почему? Почему он всегда – всегда! – расстается с монетой своих сомнений? А их у него столько, что Акка мог бы озолотить весь мир, при этом не обеднев.

Она поворачивается к нему с притворным гневом.

– Нам не обогнать их – таких, какие они есть, Акка.

– Мимара, – говорит он тоном наставника и учителя. – Ты путаешь действия и сущности.

– Грех использовать других!

Они уже спорят. Он подбирает слова осторожно и со снисхождением.

– Вспомни Айенсиса. Использовать – это просто способ читать… Все «используют» всех, Мимара, все и всегда. Нужно только смотреть уверенными глазами.

Уверенными глазами.

– Ты цитируешь Айенсиса? – издевательским тоном говорит она. – Ты приводишь аргументы? Старый дурень! Это ты затащил нас в такую даль. Ты! Сам говорил: хочешь узнать человека, расспроси о его предках. И теперь, когда я рассмотрела этих предков – самим Оком Бога, никак не меньше! – ты начинаешь утверждать, что происхождение ничего не значит?

Молчание.

– Ты всегда был прав насчет него! – настаивает она, сразу и упрекая, и заискивая. – Ты, Акка! В боли и гневе ты обратился к своему сердцу, и твое сердце сказало правду ! Аспект-император – зло.

– Но…

– Разве ты не видишь? Этот зал с костями матерей-китих! Именно это Келлхус сотворил с моей матерью – с твоей женой! Он превратил ее чрево в инструмент, а сердце в погремушку! Какое большее преступление, какое более чудовищное злодеяние можно совершить?

И она впервые понимает глубинный ход своей ярости, укол и муку ее собственных дурных поступков, совершенных по отношению к матери.

Эсменет, вымотанной собственной матерью-гадалкой, истерзанной голодом, вынудившим ее продать дочь, вновь обессиленной мужской жестокостью имперского двора и поверженной своим ложным мужем.

Своим ложным Богом.

А Мимара стремилась лишь наказать ее – наказать свою собственную кровь!

Нечто перехватило в этот миг ее дыхание – должно быть, ужас от внезапного, глубинного осознания всех совершенных ею злодеяний. Как мать пыталась научить ее каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме то, как ее домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя. Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя ее в слабости, нечистоте, неспособности соответствовать императорскому сану. «Императрица! Императрица? Куда тебе… да ты и своим лицом-то владеть не умеешь, не говоря уж об империи!»

И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах…

Ты и своим лицом-то владеть не умеешь…

Оком своей души она и сейчас видит мать плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась…