Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

– Я…

Руки подхватили его под мышки, и он вознесся над грязью и суетой.

– ЕСТЬ…

Вкус золы и крови на губах.

Лик Сесватхи заплясал в уголках неба, суровый, полный ужаса, осунувшийся, утомленный.

Его уносили в безопасное место – он понимал это и скорбел.

– Оставь меня, – выдохнул Ахкеймион, и хотя глаза его смотрели вверх, на старого друга, они каким-то образом видели то, что окружало его, что находилось позади.

– Нет, – ответил Сесватха. – Если ты умрешь, Кельмомас, все будет потеряно.

Как странны они, последние мгновения, проведенные в этом мире. Такие тривиальные, такие мелкие… Даже его друг, прославленный великий магистр Сохонка, нелепо курносый при длинном лице и бороде юнца, редкой, но белой, как у отшельника, казался обманщиком, дураком-бардом, разодевшимся, дабы посмеяться над могуществом и чопорностью своих покровителей.

СКАЖИ МНЕ.

Далекий стон труб присоединился к грому Вихря.

Кельмомас улыбнулся сквозь кровь:

– Ты видишь солнце? Ты видишь его свет, Сесватха?

– Солнце садится, – ответил великий магистр.

– Да! Да. Тьма Не-Бога невсеобъемлюща. Боги еще видят нас, дорогой друг. Они далеки, но я слышу топот их коней по тверди небесной. Я слышу, как они обращаются ко мне.

– Ты не можешь умереть, Кельмомас! Ты не должен умирать!

Ахкеймион внимал этим словам, слышал неслышимое… дыхание непроизнесенных слов.

Отважный король…

– Они обращаются ко мне. Они говорят, что мой конец не станет концом всего мира. Они говорят, что это бремя ляжет на другие плечи. На твои плечи, Сесватха.

– Нет, – прошептал великий магистр.

И с треском разомкнулись небеса, облака пали к земле и унеслись прочь, словно дымок над чашей с благовониями. Свет пролился на землю, выбеляющий, ослепительный, оставляющий за своей гранью окружающий хаос битвы.

Проливающийся сквозь…

– Солнце! Ты видишь солнце? Ощущаешь его прикосновение к своей щеке? Какие откровения таятся в простых вещах. Я вижу! Я четко и ясно вижу, каким бестолковым и упрямым дураком был…

Ибо перед ним разворачивался столь же очевидный, как солнце, список совершенных им глупостей, тысяча оставшихся незамеченными прозрений, откровений, воспринятых как заблуждение. Прочтя его, Кельмомас схватился за тень руки великого магистра.

– И более всех я был несправедлив к тебе. Способен ли ты простить меня? Можешь ли извинить старого дурака?

Сесватха склонил чело к королевским перстам, поцеловал бесчувственные пальцы.

– Мне нечего прощать, Кельмомас. Ты многое потерял, многое выстрадал.

Слезы выплеснулись в светлый мир.

– Мой сын… Как, по-твоему, он там, Сесватха? Будет ли он приветствовать меня, своего отца?

– Да, – охрипшим голосом ответил Сесватха. – Как своего отца и своего короля.

И было в сей лжи такое утешение, такой полный забвения отдых, такая волна яростной отцовской гордости…

– Не рассказывал ли я тебе, – проговорил Ахкеймион, – о том, что сын мой однажды пробрался в глубочайшие недра Голготтерата?

– Да, – ответил, моргая, великий магистр школы Сохонк. – Рассказывал много раз, мой старый друг.

– Как мне не хватает его, Сесватха! – вскричал Ахкеймион, глаза его закатывались ко лбу. – Как хотелось бы мне вновь встать рядом с ним.

От парившего над головой блистающего облака отделился силуэт, фигура, полная величия и божественной славы.

– Я вижу его, вижу ясно, – воскликнул король королей. – Он выбрал солнце, чтобы служило ему боевым конем, и едет сейчас среди нас. Я вижу его! Он мчится галопом по сердцам наших людей, пробуждая в них чудо и ярость!

– Гильгаоала , Царь Войны, приди к нему и забери… Приди и спаси, вопреки всему.

– Тише… Береги свои силы, мой король. Лекари уже близко.

Глаза явившегося Бога наполняла ярость, кудри его были, что воинствующие народы, и зубы блистали, как отточенные клинки. Корона сверкала на его высоком челе, четыре золотых рога в руках четырех прекрасных девиц – трофеев войны. Кости и трупы скрывались в морщинах его сурового лика. A плащ его курился дымом подожженных полей.

Гильгаоал, Жуткий Отец Смерти, Берущий без возврата.

Отважный, увечный король.

Он не столько летел к королю королей, сколько рос, становясь все больше и больше, увеличиваясь, и наконец закрыл собою Вихрь, заслонил все. Пламя гасло и вспыхивало на четырех рогах его венца, струи огня взметались к небу и растворялись в нем. Он распростер руки, и вот… Человек возник между раздвинутых ладоней, новый человек, сияющий, как церемониальный нож. Норсирай, хотя борода его была подстрижена и заплетена по обычаю Шира и Киранеи. Странными были его одеяния, оружие его и броня поблескивали металлами нелюдей. Две отрубленные головы свисали с его пояса.

Узри сына сотни отцов…

Узри окончание мира…

– Он говорит… говорит такие приятные вещи, чтобы утешить меня. Он говорит, что один от моего семени вернется, Сесватха – Анасуримбор вернется…

Конвульсивный кашель сотряс тело короля королей, и старый волшебник ощутил освободившиеся в его теле сгустки. Кровавая пена прихлынула к небу. Следующий вздох показался ему дымом горящей травы. А потом наконец явилась из своего укрытия тьма и хлынула со всех сторон в его жизнь, в его глаза.

– И в конце…

Друз Ахкеймион пробудился от собственного крика.

Друз Ахкеймион – существо нежное. Хотя Мимара и любит его за это, она все равно отшатывается, когда он просыпается в слезах. Если тяжелая жизнь пробуждает в некоторых склонность расплакаться от обычных воспоминаний, других она наделяет любопытной способностью противостоять всякому страданию. Так у рабов, работающих углежогами, кожа перестает ощущать прикосновения огня и углей, не чувствует более касания пламени.

– Я видел та… – начинает он, но умолкает, поперхнувшись утренней мокротой. И смотрит на Мимару, ощущая дурацкую потребность поделиться.

Она отворачивается, бесстрастная. Она знакома с жестокостью его снов – и знает их не хуже любого из тех, кто не является адептом Завета. И все равно не может заставить себя спросить, в чем дело, не говоря уже о том, чтобы утешить колдуна.

Часть ее души забыла, как это делается. Часть, вершащая суд.

И посему, пока он берет себя в руки, она рассматривает горные склоны, с деланым любопытством изучая высокие каменные обрывы. Дуниане следят за ними из укрытий в ближайших руинах, два лица на периферии взгляда лишают ее покоя своим безмолвным присутствием.

Она наконец поверила в то, на чем всегда настаивал Ахкеймион. Она знает, что дуниане видят душу человека за выражением лица точно так же, как архитектор видит душу величественного строения за его фасадом. Она знает, что они различают ее ненависть, ее убийственные намерения и что каждое произнесенное ею слово на какую-то малость подвигает их к власти над ней.