Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

Неужели все они здесь в его отсутствие посходили с ума?

– Что здесь происходит, кузен? – воскликнул он. – Что сталось со Священной Родней? И как ты можешь без стыда разговаривать о подобных вещах?

– Я все объясню, – чтобы подбодрить его, Ойнарал улыбнулся. – Тебе нужно только прикоснуться к своему лицу.

Охваченный смятением Сорвил наконец поднял руки, нахмурился…

И понял, что лицо у него отсутствует.

То есть не отсутствует… но его заменили.

Полное страха сердцебиение. Пальцы ощутили гладкую поверхность нимиля, всегда казавшегося более теплым, чем воздух. Сорвил лихорадочно ощупал впадины и выступы металла: на всей поверхности были вытеснены сложные символы.

Какой-то гладкий и безликий шлем?

Чисто животная паника. Удушье. Он схватил обеими руками эту вещь, дернул, но тщетно. Она, казалось, сливалась воедино с его черепом!

– Сними ее! – крикнул Сорвил ожидавшему рядом нелюдю. – Сними эту вещь! Сними ее!

– Успокойся, – как бы с высшей уверенностью посоветовал Ойнарал. Резные стены качались вокруг него.

– Убери ее прочь!

Одной рукой он зацепил горстку колец нимилевой кольчуги на груди Ойнарала, тем временем вторая в панике ощупывала шлем, каждый изгиб, каждую складку, разыскивая какой-нибудь шов, застежку или пряжку… хоть что-нибудь!

– Сними немедленно! – кричал он. – Вспомни про ваше Объятие!

Ойнарал схватил его за руку, задержал ее.

– Успокойся, – проговорил он. – Приди в себя, Сорвил, сын Харвила.

– Я не могу дышать!

Сорвил задергался, как утопающий. Нелюдь оскалился от напряжения, обнажив влажный ряд слитых вместе зубов. Взгляд и хватка – этому сочетанию, с учетом его нечеловеческой решимости, невозможно было воспротивиться.

– Я чту Объятие моей Горы, – с напряжением проговорил он. – Нет существ более верных своему слову, чем мы, ложные люди, пока это ничем не угрожает нам. Но если я сниму с тебя шлем…

Невзирая на владевшее им отчаяние, юноша увидел тень, промелькнувшую во взгляде нелюдя.

– Что? Что?

– Анасуримбор Серва умрет.

Хлесткие слова подломили его колени, словно сухие ветви.

Сорвил осел на землю.

И сдался. То реальное, что было здесь, стало поворачиваться вокруг глазков: виньетки на стенах, рельефы внутри них, детские выходки, печали смертного – все разлетелось в прах, мусором рассыпавшись посреди жизни куда более жуткой. Образы истощившейся славы, эпической дикости, терзающих небо золотых рогов – все закружилось вихрем…

Но облаченный в черное упырь единым движением поднял его на ноги и крикнул:

– Иди! Иди вперед, сын Харвила!

И он, шатаясь, побрел между столпов торжественной дороги, замечая лишь плиты пола, сменявшие друг друга под его поношенными сапогами.

– Рвение и бдительность, – проговорил Ойнарал, шагая во мрак между двумя большими фонарями. – Только они спасут тебя. Рвение к жизни, которая принадлежит тебе, и бдительность к жизни, которая тебе не принадлежит.

Сорвил вновь принялся ощупывать шлем, проводя пальцами по сложной, впечатанной в металл филиграни. Голова его была погребена в этой железке, и тем не менее он мог видеть! Казалось, что он касается поверхности стекла, идеально прозрачного, но каким-то образом искаженного, словно душа его не была согласна с тем, что способна видеть сквозь металл, и он как бы заходил сзади того, что существовало, рассматривал близкое издали.

– Сыновья Трайсе называли этот шлем Котлом, – пояснил сику. – Сыны Умерау – Бальзамическим черепом…

Опустив руки, Сорвил увидел впереди, за тремя фонарями, как будто конец Внутренней Луминали.

– Мы же всегда называли его именем Амиолас, – продолжил высокий упырь. – Многие носили его, но, боюсь, целые эпохи минули с той поры, когда он в последний раз втягивал в себя жизнь.

– Так, значит, у него есть душа! – охнул снова перепугавшийся юноша.

– Тень души, душа, лишенная глубины, засыпающая и видящая сны.

– Ты хо… хочешь сказать, помещенная в кого-то живого!

– Да.

– Значит, я одержим? И моя душа более не моя собственная?

Ойнарал в задумчивости сделал три шага и только потом ответил:

– Одержимость – неточная метафора. Если говорить об Амиоласе, то у него один плюс один – будет один. Ты более не являешься той душой, которой был прежде. Ты стал чем-то новым.

Лошадиный Король, двигаясь на ощупь, брел рядом со своим сику, одновременно пытаясь понять. Он был обязан оставаться собой. Иначе его можно уже считать мертвым. Он должен быть тем, кем был! Но как? Разве может душа сидеть, давая суждение о себе, и говорить: я есть то, а не это? Где находится точка обзора? Точка, предшествовавшая всякому указанию? Как поймать ловящую руку?

– Чтобы добиться выгоды, нужно понять, – объяснял нелюдь. – Чтобы понять, нужно быть. И Амиолас соединяет душу, носящую его, с древней тенью заточенного в нем ишроя.

Сорвил стал не тем, кем был!

– И поэтому ты говоришь на моем языке, знаешь мой дом и мой народ.

Быть может, причиной было утомление. Или же общая сумма перенесенных им утрат. И все же ребенок, обитавший в его груди, толкался в его легкие, в его сердце. Подкатило рыдание, полное всесокрушающего горя… и где-то застряло, не найдя пути для выхода, – где-то возле губ, которых он не чувствовал. Грудь сжималась без воздуха.

Удушье. Расшитые памятью веков стены поплыли в непроглядную тьму. Он смутно ощутил, что снова падает на колени…

Ойнарал Последний Сын стоял перед ним, глаза его были полны сочувствия.

– Ты не должен плакать, сын Харвила. Амиолас скорее умрет, чем заплачет.

Но… но…

– На твоей голове тюрьма, человечек, хитрая тюрьма, созданная для одной из самых гордых, самых безрассудных душ, известных истории моего народа. Иммириккас, сын Синиал’джина, прозванный Подстрекателем, Мятежником и Всепрезирающим, великий муж среди инджорских ишроев. Куйяра Кинмои приговорил его к смерти во время нашей усобицы с Подлыми – но Ниль’гиккас смягчил приговор. Не было среди нас никого безрассуднее, чем он, сын Харвила. И если не считать инхороев, никого не наказывал он с такой жестокостью, как себя самого.

Волчок головокружения вернулся, вовлекая его в свое жуткое вращение. Оглянувшись из поглощающей его тьмы, юноша увидел, что и Ойнарал Последний Сын, как пролитое молоко, втягивается в нее.

– Я!.. – выкрикнул Сорвил.

Я должен…

Харапиор не мог заставить себя заткнуть ей рот кляпом. Она пела так, как однажды пела его жена, лежа среди раскиданных подушек, пела о любви и печали голосом, подобным облаченному в свет дыханию, похожим на щекотку и даже не собирающимся изображать сон.

Она пела ему, нагому и слабому.

Анасуримбор Серва была слишком реальна, чтобы страдать, как он. Тень его маячила на горизонте того, чего она желала, и трудилась напрасно, ибо он полагал ее тело своим орудием, тем рычагом, которым можно будет перевернуть ее душу. Однако он не мог обнаружить кожу этой девушки, дабы пронзить ее, не мог обнаружить ее потребности, дабы заставить нуждаться, не мог найти даже взгляда, дабы затмить его. Он не мог нащупать даже пути, ведущего к ней! Тело ее, скованное цепями, находилось перед ним, но ее саму он нигде не мог найти.