Варвара Озерова - Sophia Isla. Доблесть маленькой души

Или же все дело в банальном отсутствии веры в спасение: безоблачное будущее бок о бок с самым дорогим ей человеком?

Нагрянувший без каких-либо на то причин дождь застал всех врасплох, мастерски рассредоточивая тишину – привил ей порядок .

Именно это Мие было сейчас необходимо – только дождь мог перекрыть ее собственные мысли, одновременно с тем защищая от дальнейших разговоров с чужаками.

Дождь помог ей не уйти в себя и зацепиться за его вольный ритм, попробовать протанцевать каждую негативную эмоцию к выходу из лабиринта со своими демонами.

Расставшись с туристами, Мия шумно выпустила воздух: наконец-то она идет домой. Но что это незаметное идет вместе с ее тенью?

Неужели надежда в ее глазах?

Уже на пути к гостинице Виктор и Джульетта возбужденно обменивались догадками по поводу природного катаклизма и его косвенной связи с печально известным мальчиком.

В попытках увязать удивительный рассказ Мии Крафт с законами логики и уверить друг друга в том, что события 1861 года – ужасающая правда , супругам пришлось допустить все, что еще вчера вызвало бы у них не более чем скептический смешок. Но сегодня им дали понять: доказательства событий « той ночи » существуют и находятся прямо у них под носом.

Но как бы они ни пытались поверить в абсолютно удивительную историю, все их теории никак не увязывались между собой, что, безусловно, не могло не расстраивать. Тогда Виктор понял, что единственный выход разорвать порочный круг заблуждений – увидеть все собственными глазами!

– Мы должны просить Мию о визите к ее сыну.

– Но что, если мальчик просто болен? – воспротивилась Джульетта.

Наступила тишина, и несмотря на озноб и факт того, что все трое были вымотаны до предела, стоило им коснуться мягкой перины, как сон моментально покинул их, уступая долгим раздумьям дождливой бессонной ночи.

За окном все так же было сыро и мрачно. Дождь стучал в окна, запрещая сомкнуть глаза даже на мгновенье. Стоило Мэри ослушаться, как звуки разбивающихся капель становились громче и чаще.

Уставшее дитя мучилось под дирижированием небесного оркестра, но чуть погодя чья-то невидимая рука добралась до ее детской головки и аккуратно закрыла непослушные сонные глаза…

Этой рукой была сильная усталость, а может, она просто должна была сегодня заснуть .

Во сне ей явился худенький мальчик, рядом с которым сидела красивая, но удивительно беспокойная женщина, безусловно напуганная тем, что может потерять его навсегда. И в этом страхе было что-то навязчивое, искаженно-неверное, ошибочное.

Мэри немного отвлеклась, и вот она уже не в затхлой комнате, залитой тьмой и кислым духом, а в шатре, полном народа, – а в центре внимания та же стройная женщина. В руках у нее длинная змея, похожая на ядовитую гадюку, но с ней она кажется ручной и нежной.

Зал трепещет, на женщину нападает питон и обвивает ее с ног до головы. У Мэри захватывает дыхание. Женщина вырывается, но уже в следующую минуту питон раскрывает ее счастливое лицо зрителям, и зал взрывается аплодисментами! Она жива, и более того – питон украшает ее стройное тело, заботливо оглаживая бархатную смуглую кожу.

Мэри видит маленького ребенка, своего ровесника, но не того бледного и больного, а другого, смуглого и чарующе энергичного. Один он, этот живой мальчик, не переживал за смелую женщину в центре всеобщего внимания. На лице его застыла полуулыбка, а руки пробегались в поглаживании по кому-то скользкому, похожему на маленького безобидного азиатского ужа.

Без слов укротительница змей забралась Мэри под кожу. Она приковала ее взор к своим холодным безэмоциональным глазам.

Весь зал ликовал, и мальчик вышел к своей матери на сцену. Почувствовав его живое прикосновение, женщина переменилась в лице – и упав к его ногам, стала молить о прощении, но тот даже не удостоил ее вниманием, ведь взгляд его был далеко от матери. Мэри почувствовала слабое, но чуждое ей чувство тревоги. Постороннее присутствие в своей голове.

И звон двух имен в ушах. Ее звали Амала, в переводе это имя несло в себе семя чистоты и непорочности. А больного исхудавшего мальчика, чью душу стережет Амала, звали Джим-Джим.

Смущенная вторжением мальчика, Мэри вновь потеряла контроль над происходящим. Теперь она на холоде: вокруг темно и сыро, в носу стоит такой привычный запах навоза, но это был не лошадиный помет.

Слух резанул звук пощечины. Амала лежала в крови на грязных гнилых досках, а над ней возвышались пятеро мужских силуэтов.

Мэри почувствовала исходящую от них темную энергию. Их намерения, их мысли и желания сжали сердце девочки, заставляя замирать вместе с каждым враждебным словом на таком знакомом ей языке.

Амала сопротивлялась, но ее голос тонул в хохоте мужской компании, и тогда она мысленно просила девочку о помощи, но Мэри лишь замерла в липком темном углу в страхе пошевелиться.

Мэри вспомнила этих мужчин: они сидели рядом с ней на выступлении и восторженно аплодировали вместе со всеми. Волки в овечьих шкурах. Они, подобно истинным джентльменам, сопровождали своих дам под руку, изредка перешептываясь между собой.

Язык Амалы был ей не понятен, но язык мольбы говорил сам за себя: ей нужна чья-нибудь помощь. Мэри выбежала в прохладу улицы и попыталась позвать на помощь, но ее будто бы не существовало – ни один прохожий не услышал жалобных криков маленькой девочки, никто не остановился.

Холод пробежался по позвоночнику и засел в печенке. Когда Мэри обернулась, мимо нее прошли те пятеро мужчин, в глазах которых читалось неприкрытое удовольствие от содеянного, с недобрым огоньком озабоченного задора.

И она поняла: уже слишком поздно, чтобы звать на помощь.

Боль и страх, казалось, впервые были пережиты Мэри так ярко, когда в проеме злополучного загона она увидела скрюченную в слезах Амалу.

Но теперь они были не на оживленной улице, а в тепле ее дома – в бедно обставленной хижине, где на столе терпеливо ждал заботливо приготовленный остывший паек. Плач не утихал, а лишь набирал обороты, превращаясь в гортанные вопли, разрывающие сердце Мэри на куски.

Когда она все пропустила?

Согнувшись над сыном, Амала дрожала от слез. Обессиленные руки не слушались змеиную королеву, а подводили ее на каждом всхлипе, роняя свою обладательницу на бездыханное тело ребенка. А сам мальчик наблюдал за всем, сидя на соломенной подстилке, – он что-то плел из отрезанных угольно-черных материнских волос.

Посмотрев на застывшую в дверях Мэри, он вновь послал весточку, влез в голову, но в этот раз вмешательство было еле ощутимым, слабым.

Предостережение, более значимое, чем в первый раз, и оно ознаменовало собой огромное несчастье.