Владислава Николаева - Непростые смертные

*

– Зачем явилась? – неласково спросила Маришук.

У крыльца стояла зарёванная Янка. Тонкое белое платье было сшито из многих кусочков, и выбелено оно было так, что по краям заметна серость. Всё равно лучшее платье, которое когда-либо у неё было. Значит, мать шила.

– Ты же меня знать не хотела, – напомнила Маришук.

Рать затянула длинный конный хвост за городскую стену, чтобы, победив или будучи поражённой, при любом раскладе вернуться поредевшей. Крыльцо опустело. Брань бранью, лихо лихом, а жизнь продолжается, какая есть. Одна Маришук осталась на крыльце, даже Паранья ушла со своей скамеечкой.

– Теперь отец не выгонит, – просто сказала Янка, по-детски утирая мокрый глаз кулаком.

Маришук раскрыла объятья. Янка взбежала по лестнице и легла к ней на грудь, заходясь плачем. Старшая сестра мягко погладила младшую по горячей и мокрой голове. Косы Янки совсем растрепались. Сегодня за неряшливость не упрекали ни взглядом, ни словом.

– Видела твоего жениха, – заговорила Маришук, мягко перебирая пальцами пряди, на груди становилось мокро, – мужа, – поправилась она. – Тебе повезло. Здоров. Красив. Знатен…

С горячих губ Янки сорвались невразумительные булькающие звуки. Маришук без слов понимала, что сестра пыталась сказать.

– По нему видно – он сильный воин, вернётся.

Янка вдруг выпрямилась, лицо красное, под глазами синяки, тонкие брови страдальчески изломлены:

– Какая стреле разница насколько силён воин? – пылко прошептала она.

Маришук вздохнула. Что тут скажешь?

Янка притихла. Похоже, вылила всю воду, что в ней была.

– А ты… – начала она и запнулась, повернула голову и распахнула большие зарёванные глаза, – а ты будто совсем не боишься.

Янка вздохнула, словно решилась на давно задуманную дерзость. Сколько они не виделись, сколько не говорили – почти четыре года, да, уже четыре. Сестра опустила лицо, упираясь подбородком в грудь.

– Да и в самом деле, – быстро зашептала она, – что ему сделается? Он у тебя заговорённый, вечно первый в любой драке, за всю жизнь ни ссадины, ни царапины, даже синяка не было…

Маришук внимательно дослушала обиженный шёпот и не возразила. Заговорённый? Что ж, очень даже может быть. Действительно ни царапин, ни ссадин. Маришук задумалась, откуда Янка такое знает, но вслух спросила другое:

– Тебя не хватится мужнина родня?

Янка шмыгнула носом.

– Я предупредила, что к тебе пойду. На племянников посмотреть.

– Отпустили? – хмыкнула Маришук.

– Да.

– А ты действительно хочешь посмотреть или так, для предлога?

– Ну за кого ты меня принимаешь? – Янка обиженно надула губы. Губы хороши, сочны, как вишня.

– Да ты глаза при встрече отворачивала!

– Так то из-за отца! Теперь он не может выгнать меня из дома…

Маришук встала и пошла в терем. Янка неуверенно последовала за ней. Младшая сестра с робостью оглядывала домашнее убранство. Терем новый, половицы не скрипят, резьба на стенах свежая, радостная, каждая комната размером со всю избу, в которой сёстры выросли… Маришук поняла, что Янка не успела оглядеть свой новый дом, как смогла прибежала к ней. Если Маришук жила в тереме, то Янка в настоящих палатах. Днесь она переоденется в шелка и парчу, и бедность станет воспоминанием из детства. Больше ей не ходить голодной и босой, но даже изменение к лучшему – изменение.

– Страшно? – поняла Маришук.

– Очень, – у Янки дрогнул голос.

– Ничего. Приходи, когда хочешь.

Маришук отвела сестру в свою горенку. Старший сын играл на полу, младший лежал в люльке. Янка ласково защебетала, первым делом устремляясь к люльке и уже с младенцем на руках наклоняясь погладить трёхлетнего. На её лицо выглянула нежная улыбка.

– Правда можно приходить?

– Правда, – улыбнулась Маришук.

*

Войско победителей вернулось, когда на берёзах начали желтеть листья. На рассвете поднялось летнее солнце, пришло бабье лето. Собиравшие в полях жито, всё в основном женщины и старшие дети, запоздало таскали в амбары высушенное сено. С огородов добирали овощи, заполняли погреба. Нога ни единого мунгита не попрала земли родного городища.

Маришук вышивала для мужа рубашку. Возгласы с улицы заставили её отложить работу. Она не кинулась со всех ног на улицу, как делали соседки. Вести летели быстро, от оратеев, от протозанщиков у острога. Значит, рать ещё идёт к городу по дороге между полями. Первым делом Маришук поднялась к своему столику, на котором хранила гребешки и украшения, взялась за кувшин, налила воды в начищенный таз, придирчиво осмотрела отражение, оправила причёску, надела серьги, повязала платок, убирая углы за спину, закрепила тот самый жемчужный кокошник. Подняла младшего сына на руки, старшего взяла за ладошку и только тогда ступила за порог.

Матери и жёны по большему счёту выбежали навстречу рати, заперев детей по домам. На Маришук косились неодобрительно. Голоса, в основном женские голоса, тревожно переговаривались, носы всхлипывали, глаза краснели. Маришук ступала гордо, смотрела прямо.

Самые нетерпеливые бежали к самому острогу. Маришук не собиралась тащить детей в такую даль, малы ещё… да и не дойдут. Не хватало ещё разминуться. Прошла до края бывшей купчей площади и осталась ждать. Янка держалась поблизости, зябко обнимая себя за плечи, беспокойно бродила кругами, порываясь броситься к острогу. Неподвижность Маришук останавливала её, с Маришук ей было не так одиноко, выносить ожидание последних мгновений в одиночку ей было невыносимо.

Первый всадник, выбивая пыль из-под копыт, пронёсся мимо. Спрыгнул с коня и оказался мужем Маришук, ужасно грязным, но совершенно невредимым. Спокойно улыбающаяся женщина передала ему детей и, потянувшись, поцеловала в губы у всех на виду. Всё равно никому до них сейчас нет дела.

Через минуту Янку подхватил её молодой муж. Она счастливо взвизгнула и вцепилась в него, покрывая поцелуями загорелые скулы. Судя по выражению лица молодого война, он думал лишь о том, чтобы поскорее уединиться с женой. Маришук так точно хотела остаться с мужем наедине.

Вои разошлись по домам, чтобы тихо предаться радости с семьями, не мешая горевать тем, к кому не вернулись сыновья, мужья и отцы. Маришук, не желая того, слышала плач и недобрые вести с улицы. Муж растапливал баню на заднем дворе. Удары чекана глушили невыносимые тягучие стенания. Город заплатил высокую цену за своё благополучие. Сгинул воевода Микула, которого Маришук помнила с детства здоровым, бородатым, никогда не хворающим. В ближний терем не вернулся отец, в одрину за теремом Маришук не вернулись оба сына. На улицах не слышно было ничего, кроме плача. Маришук закрыла ставни. Сердце билось взволнованно, сладко, мысли вились вокруг разгорячённого паром мужчины…