Д.Дж. Штольц - Демонология Сангомара. Удав и гадюка

На мешке снова затянули шнур, отчего Юлиан почувствовал, будто задыхается. Затем толпа покинула камеру, громко лязгнув металлической дверью. Нагой и избитый граф сидел, прикрыв глаза, и не мог даже пошевелиться, разве что повести плечами вверх и вниз да развести в стороны стопы – щиколотки были скреплены оковами меж собой.

Время тянулось бесконечно долго. В тюрьме было тихо, как в склепе, и на Юлиана накатилась удушливая волна размышлений. Вицеллий был тем, кто убьет тысячи, чтобы сохранить себе жизнь. Зачем же веномансер вернулся в город, где его поджидала смерть? Кто подослал то фальшивое письмо? Может быть, хотели поквитаться с Вицеллием? Нет, здесь было что-то не то. И Юлиан, вспоминая все прошлое, пришел к ужасной мысли – Вицеллий знал, что в Элегиаре его ждут враги и ехал к смерти намеренно. Но зачем? И с какого же дня началось предательство Вицеллия к семье Лилле Аданов и, главное, к самому себе? На этот вопрос ответа не нашлось. Вся ситуация, от отъезда и до ареста, была абсурдной, словно воплощенный в жизнь кошмар полоумного. Юлиан вспоминал Фийю и ее наивные, но самоотверженные попытки помочь.

Минуты перетекли в часы. Надвигались вечерние и холодные сумерки. Где-то вдалеке угрожающе скрипнула дверь, и несколько человек или вампиров вошли внутрь тюремного блока. По полу глухо застучала трость.

– Где он? – спросил пожилой, но ясный голос.

– Вот здесь, достопочтенный…

– Поставьте щит.

– Как прикажете, достопочтенный.

Трость постучала по камню, отдавая деревянным отзвуком, затем раздался лязг тюремной двери и… все пропало. Лишь разносилось по коридору кряхтение магов да поддерживающее заклинание. Как ни вслушивался Юлиан, но ответом ему становилась тишина. Из того бессмысленного набора слов на Хор’Афе, которые сливались в монотонную бубнежку, вампир предположил: колдуны возвели вокруг камеры заслон, эдакий звуковой барьер, оставляющий все речи внутри.

Что же делать? Юлиан пытался обратиться к Лётэ, по подобию того, как это делала матушка, переговариваясь с ним ночами. Тогда она закрывала глаза, откидывалась в кресле и замолкала, мысленно концентрируясь. А когда возвращалась из этого погруженного безмолвия, то рассказывала новости из Йефасы. Однако Юлиан еще не чувствовал ни совет, ни Лётэ фон де Форанцисса, и все его забавные потуги, когда он пыхтел, закрывал глаза и пытался что-то узреть, так и остались пустыми. Матушка уверяла сына, что еще пару десятков лет и глава совета зазвучит в его голове и ясно почувствует, где Юлиан. Всего лишь пара десятков – усмехнулся про себя горестно Юлиан. Не было у него этого времени.

Тогда, в который раз, он бессмысленно заметался в кандалах, изгибаясь сильным телом в разные стороны. Пытался хоть как-нибудь вытащить из неглубокого паза в стене оковы. И все безрезультатно. Это были чары. И пусть Юлиан был к ним невосприимчив, но магия заключалась сейчас не в нем, а в этом легком металле, что больно сдавил горло, руки и ноги. И с этим граф ничего поделать не мог. Лишь смириться. Ему оставалось отдаться воле судьбы и понадеяться на эту капризную даму.

Время снова потекло медленной рекой. На Юлиана неподъемным камнем навалилась слабость, и он погрузился в состояние отрешенного отупения, тяжело дыша через грубую мешковину. Ныло плечо, болела поясница, где-то за лопатками расплылся кровоподтек от смачного удара стражника, а в области шеи, запястий и щиколоток уже потемнели запекшиеся следы крови. Юлиан нервно дернулся, вырывая себя из полузабытья, и почувствовал, как горячая, свежая кровь потекла поверх засохшей. Состояние безвестности угнетало больше, чем если бы граф знал, когда и как умрет. О чем же говорят Вицеллий и загадочный Илла?

Наконец в коридоре послышался стук той же трости. Шаги, неспешные и словно задумчивые, направились в сторону Юлиана.

Дверь отворилась с железным скрипом, впустив нескольких слуг. Те торопливо установили громоздкое кресло, чиркнув ножками по каменному полу, а после так же быстро удалились. Тяжело проволочился подол платья, вероятно, из парчи. Шуршание затихло, а громкий хруст старых суставов известил о том, что мужчина присел. Юлиан неожиданно перестал слышать все, что происходило в коридоре, а значит – снова щит.

Деревянная трость стукнулась сначала о пол, затем о подлокотник кресла – человек или вампир, Юлиан пока не ощутил запах сквозь плотный мешок, прислонил палку. Ткань длинного облаченья пошумела – и воцарилась тишина. Незнакомец замер. Он тихо и размеренно дышал, молчал, и только уверенный стук его сердца говорил о том, что в камере есть кто-то кроме Юлиана.

Даже сквозь вонючую мешковину граф чувствовал, что его всего рассматривают с головы до пят. Чуть позже кресло едва скрипнуло, будто мужчина в нем оперся на руку в раздумьях.

– Тебе выдвинуто обвинение в убийстве двоих горожан Элегиара, – спокойно возвестил ясный и бархатный голос. Голос того, кто живет умением говорить. – Ты будешь повешен вместе с отцом на Висельном Древе.

Юлиан не произнес ни слова. Что он мог сказать Илле? Что Вицеллий его обманул – не поверят. Что Вицеллий ему не отец – проверят. Если бы граф не обезумел и не кинулся на стражу, то его бы с большим шансом отпустили. Преступления отцов не должны ложиться на плечи детей – так гласит один из законов Элейгии. Но Юлиан сам себя подвел под смертную казнь из-за глупости.

Немоту узника Илла рассудил по-своему.

– Хорошо. Не хочешь говорить – не говори, твое право. Значит, и на тебя легла печать безумия. Иначе почему ты явился сюда вместе с отцом?

Незнакомец стал неспешно, с хрустом подниматься из кресла.

– Кто-то прислал письмо в Ноэль из дворца, – неожиданно произнес Юлиан, а потом мысленно выругался на себя за то, что ляпнул опасную вещь.

Он вскинул голову в мешке и почувствовал, наконец, запах вампира. При движении кандалы болезненно впились в горло и растревожили уже затянувшиеся кровавой коркой раны.

От царедворца пахло травами, а точнее лекарствами из них – тягучими и горькими. К этому примешивались сладкие и приторные нотки апельсина и лимонеллы. Противоречивый букет из сладости и горечи одновременно.

– Какое письмо? – Илла вернулся в кресло.

– Оно было под пелериной… отца.

– Там не было никакого письма, – Илла смолчал и продолжил. – Вицеллия, как и тебя, раздели и обыскали. При себе он имел лишь пару пузырьков с борькором, рерркофом да кошель с двумястами пятьюдесятью треволами и пятьюдесятью двумя сеттами в серебре, – затем добавил: – А в суме на постоялом дворе были пара нарядов да металлическая расческа.

– Этого не может быть! Я сам видел, как отец спрятал письмо левой рукой во внутренний карман, у правой груди, в крайний, к ядам.