Владимир Шимский - Дети Смерти

— Эй!

Он наклонился и поднял с земли увесистый камень. «Да какое тебе дело? Пусть прячутся». «А если это магрут?» «Какой? Тебя бы давно разорвали в клочья». «Что ж, проверим, — Тай упрямо тряхнул головой. — Кто бы он ни был…» Несколько глубоких вздохов и выдохов помогли выровнять дыхание. Горьковатый запах сладко щекотал ноздри. В висках застучало. Он ощутил привычный жар в затылке. Почувствовал, как занервничал кто-то, кто находился поблизости.

— Меня нет, — нагло заявил он (слова звучали прямо в мозгу), — ты никого не…

— Вижу, вижу, — мысленно усмехнулся Тай.

— Хрисса ты.

— От хриссы и слышу.

Воздух перед Таем уплотнился. Из золотистых сумерек соткались полупрозрачные фигуры. Первая (та, что сидела на корточках) показалась юноше женской. Две других, стоявших поодаль, принадлежали мужчинам, в руке одного из них угадывался меч. Четвертая — маленькая и толстая задумчиво ковырялась в носу. «Ага, где-то я уже видел…»

— Ты что ли, Рик? — Тай заговорил вслух.

— Я, — растерянно промычал унрит.

— Может быть, хватит, а?

— Скажи вот ему, — фигура Рика кивнула на фигуру с мечом.

— А это кто?

— Не узнаешь?

— Лин?

— Он самый.

— А остальные?

— Ои! Твое какое дело? — хрипло отозвалась фигура Лина, подходя ближе.

«Какое? Я бы и сам хотел это знать», — подумал Тай. Что-то тревожило его: то ли запах, от которого приятно кружилась голова, то ли так и не узнанные им полупрозрачные фигуры, от которых (так ему казалось) этот запах исходил. Уходить не хотелось.

— А камешек-то брось, — с беспокойством сказал Рик.

— Ладно, — Тай разжал руку. Потом снял с плеча и поставил на землю скудный улов.

— Ты, я вижу, не торопишься, — неприязненно заметил Лин.

— Ага.

— А мы — очень. Поднимай «мамашу», Рик. Хватит. Расселась.

— Она не пойдет, — отозвался Рик. — Пока не накормит детеныша, Лин.

— Так забери его, — сказал унрит.

— Легко сказать, — проворчал Рик. — Мне и так порядком досталось. Там, на берегу.

— Давай, давай.

Коротышка недовольно шмыгнул носом и направился к сидящей на земле фигуре. Лин что-то пробурчал себе под нос. Полупрозрачные тела вновь стали растворяться в воздухе, но прежде чем они окончательно исчезли, Тай успел услышать отчаянный визг и фигуру Рика, которая громко ругалась и тащила в руках маленькое, извивающееся хиссой тельце. Потом остались только голоса.

— Этот гаденыш кусается, как…

— Уж лучше бы он сдох.

— За него-то мы не получим и тора.

— Пихни ее, Рик.

— А этого куда?

— Ну чего стоишь, хрисса тебя раздери? — Тай понял, что обращаются к нему. «Ои» — его раздражало, что он не может снять внушение Лина. Раздражала пустынная улица, голоса, шум непонятной ему схватки с теми, чье тепло (и запах! запах!) он так явственно ощущал. «Сын магрута и харуты», — горько усмехнулся Тай. Ведь здесь мог быть его… отец. Странное дело — он не чувствовал злости. Только тупую, пронизывающую все тело боль. К горлу подкатил соленый ком. И, когда по пустынной улице пронесся раздраженный голос Лина:

— К хриссам, Рик. Брось его к хриссам, — Тай вдруг (неожиданно для себя) протянул руки и сказал:

— Пожалуйста, Рик. Отдай детеныша мне.

Он так и не смог забыть Элту. Да и как тут забудешь, когда что ни день копна ее рыжих (хотя и слегка поблекших) волос, как Уна, проплывала над торговавшими рядами базара, когда ее рыжие дети играли в магрутов под самыми окнами хижины. Когда ее искалеченный в Магре муж, такой же рыжий, как и она сама, Торсон ехидно подзуживал Тая: «Смотри, мол, я-то хоть и урод, зато и деньжата водятся, и жена не последняя в Унре баба, а ты, магрут вонючий, плевать я на тебя хотел, не очень-то на нее заглядывайся — не то мой братец Эрик голову-то тебе свернет!»

«Хриссы его раздери. Вместе с его никчемным братцем!»

Элта так и не поняла, зачем понадобилось Таю брать чужое, кусающееся и царапающееся, как аскис, существо. Когда Тай, смущенно улыбаясь, весь дрожа от волнения, подвел ее к наспех сколоченной детской кроватке, она лишь фыркнула:

— Ну, Тай! — брезгливо, двумя пальчиками приподняла одеяло и сморщилась, будто увидела хриссу: — Ба, да это девка! — потом, когда существо с необыкновенной для такого крошечного тельца силой вцепилась в белую (как-никак дочь перекупщика) руку, Элта не без труда выдернула ее и ушла, чтобы никогда уже не возвращаться.

Но она вернулась.

Пятнадцать иров спустя.

Девочка выросла, превратилась в девушку, и кое-кто в Унре уже поговаривал, мол-де, смотрите-ка, какую женушку выращивает себе этот магрут, но унрит лишь отмахивался от подобных разговоров, как от назойливых мусс.

У него не было жены.

Зато у него была дочь.

Увы, она так и не научилась говорить. Как ни бился Тай, ее горло не издавало ничего, кроме грубого звериного мычания и странных булькающих звуков, от которых даже привыкшему ко всему унриту становилось не по себе. Его хиссун так и не сумел привыкнуть к ней. При первой же возможности он норовил вцепиться в ее ногу, ухватиться за подол неказистого платья и висеть на нем, захлебываясь в диком урчании. Тай привязывал зверька в углу хижины, и хиссун обиженно замолкал, настороженно поглядывая на ненавистное ему существо, но стоило ей открыть рот, как неугомонный зверек оглашал хижину заливистым лаем. А Тай затыкал уши:

— Нет уж. Пускай молчат. Оба.

Он назвал ее Моной — ее белые, как снег, волосы, казалось, светились в темноте мягким серебристым цветом. «У меня две Моны, — грустно подшучивал над собой Тай. — Одна на небе, другая на земле». Платье прикрывало ее покрытое серебристой шерсткой тело, и она почти ничем не отличалась от других женщин Тан-Унратена. Разве что руки ее были крепче, чем у любого унрита, да зубы с легкостью перемалывали любые кости, да позы, которые принимало ее тело, разметавшись по постели, во сне — говорили о далекой и непонятной жителям Унры нечеловеческой любви.

Но кто это видел?

Тай. И только Тай.

Зато она все понимала.

Понимала взгляды, которые бросали на нее унриты, стоило ей появиться на улице (ее бы уже не раз затащили в пустующие хижины, если бы не страх перед Таем и его нечеловеческой силой). Понимала злобу и ненависть хиссуна (а ей так нравилось гладить его мягкую пушистую шкурку). Понимала, когда Тай голоден и хочет есть, когда надо стелить постель, когда пора прибраться в хижине. Понимала даже, куда и зачем уходит иногда по вечерам Тай, чтобы вернуться лишь к утру, пропахнув хурумом, харутой и потом чужих, ненавистных ей женщин. Тай возвращался усталый и злой, и она понимала и эту усталость, и эту злость, и даже те непонятные слова, которые он швырял ей заплетавшимся языком, даже молчание (после, по вечерам, когда приходил в себя) — тяжелое, яростное, с привкусом перегара на губах. И знала — вот сейчас он выпьет кружку крепкого, черного, как ночное небо, сетфи, встанет, вытрет рукавом влажный рот, подойдет к ней; глаза — как у побитого хиссуна. Коснется ее волос огромной, жилистой рукой. Вздохнет, и она скажет то единственное, чему научилась за свою недолгую жизнь, коверкая непослушные звуки: