Владимир Шимский - Дети Смерти

— Пусти! Слышишь, пусти!

Выдернула себя из цепких объятий.

— …куда ты?

Скатилась с лежанки и тут же вскочила на ноги.

Застыла, глядя, как медленно плывет по воздуху причудливой формы огарок. Воск капал на пол, застывая, прежде чем успевал коснуться досок. Неестественно яркое пламя слепило глаза. Элта прикрыла их рукой, невольно отступая в угол комнаты. Под ногой что-то хрустнуло, но женщине было не до того. Хиссун тоже почувствовал неладное, шумно завозился на подстилке. Потом неуверенно тявкнул. Тут же умолк и, поджав хвост, забился под лавку. Свеча, вздрогнув, замерла посреди хижины.

— Значит так, да? — прошептала Элта, чувствуя, как приливает к голове кровь и дрожат — уже не от холода — от злости, руки.

Оцепенение прошло — некоторые унриты выделывали и не такое. (Вонючка Ларрик, например, приходя в таверну и расплачиваясь за очередную порцию харуты, лишь щелкал пальцами. И медные торы сами выпрыгивали из его тощего кошелька.)

— Ты думаешь, ты одна так умеешь, да? Какого фрокка тебе надо? Думаешь, я испугалась? Как бы не так, — бормотала женщина, оглядывая хижину в поисках подходящего оружия. У изголовья лежанки висел меч, но он был слишком тяжел для нее. Арбалет — к чему ей арбалет? Элта метнулась к полкам с кухонной утварью. «Нож. Здесь должен быть нож». Она шарила по полкам, то и дело оглядываясь на зависшую свечу; наконец, нащупала грубую деревянную ручку.

Он.

— Ну, где ты?

Свеча качнулась и плавно поплыла к ней.

Элта взмахнула ножом.

Если бы она умела говорить!

Мона выскочила из-под драного унритского плаща и растерянно стояла посреди хижины. Рыжая по-прежнему не видела ее. Она зло рубила ножом воздух, пытаясь сбить на пол упрямую свечу. Губы Рыжей непрестанно шевелились, выплевывая ругательства, лицо раскраснелось, на лбу блестели капельки пота. Один из ударов пришелся в цель, и свеча, зашипев, как хисса, покатилась по полу. Хижину тут же заполнил зловещий красноватый свет Уны.

— Так тебе! — довольно воскликнула женщина.

Все?

Девушка дрожала всем телом.

Сам собой вспыхнувший огонь… повисший в воздухе огарок…

И потом — почему Рыжая НЕ ВИДИТ?

Ее.

Она ведь вовсе не хотела прятаться, во всяком случае — теперь. Точно так же, как вовсе не хотела, чтобы свеча зажглась, чтобы плавала по хижине, чтобы…

И все-таки это сделала она.

Мона.

(Или кто-то другой? Чужой, злобный, до поры до времени спавший в ее теле и вот теперь проснувшийся и…)

Мона растерянно взглянула на Тая. Его безвольно раскинувшееся на лежанке тело было далеким и… пустым. Волосы на голове сбились в грязный ком. Лицо растянулось в блаженной улыбке. Губы (она почти физически ощущала это) еще хранили тепло поцелуев.

Той.

Рыжей.

Той Рыжей, которая украла ЕЕ ТАЯ.

Девушка с ненавистью взглянула на Элту, с ужасом чувствуя, как ТОТ, ДРУГОЙ в ней обрадованно потер руки и начал медленно раскачивать ее все больше и больше отдающееся его власти тело. Пальцы сами собой сложились в кулаки, зрение стало настолько острым, что девушке показалось, что она видит Рыжую насквозь. К горлу подступила нестерпимая тошнота.

Если бы она умела говорить!

Она бы крикнула Элте, чтобы та бежала отсюда, бежала как можно скорей, и никогда больше не возвращалась.

Но Элта уже шла к лежанке Тая, и губы ее упрямо шептали:

— Все равно. Сегодня. Он. Мой.

Ее руки. Ласковые. Теплые. Слегка влажные от выступившего на мягких ладошках пота. Они касались его груди с такой нежностью, будто он мог рассыпаться на части — впрочем, Тай и сам чувствовал, как пересыпается в жалких ладонях его разбитое харутой тело. Он был песком Унры, она — ветром, который вздымал фонтанчики пыли, игриво заплетая песчаные космы волос, ласково взъерошивая каждую песчинку его чувств.

Время остановилось.

Даже торопливая уна замедлила свой бег, замерла над крышами унритских хижин. Сочная, золотистая, как спелый плод лиимдрео, она, казалось, ждала, что вот-вот протянется из-за Срединного моря крепкая мужская рука, сорвет ее, поднесет к истомившемуся от жажды рту, и тысячи поцелуев вопьются в ее податливую плоть…

— Жарко, — простонала в полубеспамятстве женщина. — Жарко, Тай. Подожди, — она оттолкнула его жадные губы, задумчиво провела по ним пальцем. Глаза Тая были по-прежнему закрыты. Однако уголки рта обиженно вздрогнули. — От тебя все еще пахнет харутой, Тай. Жарко, — снова повторила она, высвобождая вторую руку (заплутавшую в глубинах одеяла — ей стоило труда понять, что это ее рука, так перепутались тела). Почувствовав, что она ускользает, Тай недовольно перехватил ее руку на полпути, грубо сжал своими мозолистыми пальцами. Ей нравилась эта грубость (да, так он и должен себя вести), она улыбнулась:

— Нет же. Ты не понял. Я сейчас.

Она выдернула руку, ухватилась за край одеяла.

— Я только сброшу его и…

— Оставь, — сонно сказал Тай. Он приоткрыл глаза. Сдул с лица рыжую прядь.

Вдохнул пряный запах ее разгоряченного ласками тела:

— Послушай, мне нравится, как…

— Тсс… — она приложила палец к губам.

— Элта…

— Что? — Ее голос прозвучал немного жестче.

— Мне хорошо с тобой, но…

— Я понимаю, Тай.

— Ну что, что ты понимаешь..?

— Сейчас, — она сбросила одеяло на пол и торопливо прижалась к нему всем телом. — Так лучше, да?

— Не знаю, — его голос звучал неуверенно. — Я… не узнаю тебя. Или нет. Не то. Вот сейчас. Секту назад. Твой жест… Ты никогда раньше не делала… Так.

— Как, Тай? — она наклонилась к нему, лизнула языком его горькие от харуты губы.

— И вот так, — он прислушался к шуму в голове. Хмель не проходил. — Я наверное, пьян. Бывает. Да, — он вдруг шумно икнул и грубо облапил ее своими клешнями. — Забудь.

Тело охотно подалось навстречу жадным объятиям.

— Помоги мне, — прошептала она, задыхаясь, чувствуя, как хижину пронзают яркие вспышки молний. «Во сне или наяву?»

— А ты как будто в первый раз… — прошептал он, отдаваясь бурному потоку, в котором не было места ни мыслям, ни словам. Он был лодкой, она бросившим весла гребцом, плывшим невесть куда по воле неведомых доселе течений и ветров. Срединное море лениво плескалось в ее груди.

Вверх.

И вниз.

Иногда ритм движения нарушался — волны перекатывались друг через друга — в такие мгновения ей хотелось смеяться (или плакать? — она и сама не понимала этих чувств), потом вдруг снова возвращалась размеренность и ясность, и до нее долетал свистящий шепот Тая:

— Ои! Мне никогда. Не было. Так…

— Хорошо? — само собой находилось слово (такое же чужое, как и все остальные, но почему-то именно они давали возможность быть понятой им), и… все в ней восставало против этой какофонии звуков («какие грубые — будто рычание тага, пустые, как высохший родник, и КАК мало ими МОЖНО СКАЗАТЬ!»).