Андрей Булычев - Ваше Благородие

Лёшку сбило тело, вылетевшее из седла, командир «волков» с лёту подмял его под себя на землю. «Бац, бац, бац», – беслы, схватив его обеими руками за отвороты шинели, теперь остервенело вбивал голову в грязь. Была бы земля просохшей – хана прапорщику пришла бы совсем скоро. Но эти мокрые и грязные брызги привели уже заметно посмурневшего Лёшку в чувство. И он, рванув пальцами левой раненой руки смуглую щёку всадника от себя, раздирая её кожу ногтями. Ему удалось немного отодвинуть вверх эту покрытую волчьей шапкой голову. Лёшка напрягся и что есть сил хлестнул боковым ударом полу сотника в висок, а затем ещё и ещё раз! Тот выпустил отворот шинели и потянулся к Лёшкиной шее.

Левая рука онемела от потери крови и уже не могла сдерживать противника. – Cariye, pis pis domuz! (– Наложница! Свинья вонючая! (тур.)), – выплюнул он те первые ругательства, что только пришли ему на ум из турецкого, брыкаясь при этом, сколько только было мочи.

Джигит взвизгнул и, выхватив из-за пояса свой кинжал, резко ударил им Егорова в грудь. Удар был направлен в сердце, но, чуть отклонившись от толчка, он ударил под углом в «кагульскую медаль», нацепленную под шинелью и уже сбитый в сторону, пробил наискосок грудную мышцу, а потом ударил в ребро и ушёл в бок.

Резкая боль обожгла сознание, и Лёшка, уже нащупывая свой гольбейн, рванул его резко из ножен и всадил его противнику в область поясницы. Уже подбегавшая к месту схватки команда разрядила свои ружья в уносящихся стремглав двух всадников. Те только сильнее пришпорили лошадей и ещё ниже прижались к их холкам.

На поле лежало четверо, на самом месте схватки три трупа беслы, один раненый был прижат к земле павшей лошадью и теперь, яростно рыча, всё никак не мог из-под неё выбраться.

Милош был мёртв, сабля разрубила его череп почти что наполовину. Петар сидел с окровавленной головой около Живана, лежащего в беспамятстве в грязи, и он, постанывая что-то, ему нашёптывал. Откинув с тела командира убитого им полусотника, егеря сгрудились вокруг.

– Жив, жив, нуу же, живой?! – бешено вращая своими чёрными глазами, к ним подбежал Цыган и упал на колени рядом.

– Да живой, живой, дышит их благородие! – строго сдвинул брови Макарыч. – Не ори ты, Федька, тута, шёл бы вон да носилки бы лучше сделал по-быстрому. Погляди ещё тама, чтобы воды грели больше! – и, глянув, как тот резко вскочил с места и унёсся в сторону лагеря со всей своей тройкой, только лишь покачал головой вслед – Бегают, вишь, тут орут баламуты, грязью ещё брызжуть. – А ну, отошли отсель все, только Никитич пусть рядышком с Ляксей Петровичем остаётся! Командиру покой сейчас нужен и чистый воздух, а не ваш щенячий скулёж!

В лагере особой егерской команды, чуть в сторонке от походных палаток дымили сырыми дровами костры, на которых варился неизменный уже кулеш, и запекалась да жарилась на углях конина. С провизией проблем у армии не было. В крепости её было взято с избытком, много было побито и покалечено лошадей. Стояла сырая и промозглая погода, самое начало весны здесь было временем холодных ветров, дождя и грязевой хляби. Хотелось уже поскорее двинуться на свои квартиры в Бухарест, к основательной крыше над головой, жарким очагам в домах да к горячим печам. Армия готовилась уже выступать в путь, но всё время находились какие-то причины для отсрочки, и войска ждали, ворча у своих бивуачных костров.

Лёшка лежал с другими ранеными в самом большом шатре, упёртым ушлым Цыганом неизвестно у каких разинь. Сейчас их тут было внутри трое, остальные с лёгкими ранениями находились среди своих товарищей. Лежать безвылазно на одном месте никому не хотелось. Вчера только отсюда сбёг уже оправившийся от ран Петар. И соседями у Алексея были посеченный Живан да ещё хромой Потап. Последний уже было выздоровел, но, видать, занёс в рану на ноге грязь, и её снова пришлось резать и чистить.

– Как только дохтор ногу не отпилил? – с содроганием вспоминал кадры из посещения армейского лазарета егерь. – При мне «вжик, вжик» – одному ногу, а другому руку отрезали, ужасть просто, ваше благородие!

– Это даа! – кивнул Егоров. – Тут проще бывает отрезать, чем потом всего в землю закапывать. Сам же знаешь, Потапка, как мушкетная пуля кости при ударе мозжит. Всё в месте попадания свинца потом размолото бывает.

– Ох, не дай бог, Ляксей Петрович, во время боя-то о том не думается вовсе, да зато потом, как уже насмотришься на всё это. Вот ведь где страх-то! Да и правильно мужики говорят, не нужон ты никому инвалидом-то, лучше уж это самое чик и всё, лишь бы сразу, без мучений!

– Да хватит тебе уже причитать, – проворчал Живан. – Живой сам и то ладно. Меньше бегать будешь, говорили же тебе – береги рану!

В это время откинулся полог, и в шатёр заглянул дядька Матвей. Никитич оглядел всех и таинственно подмигнул командиру.

– Ляксей Петрович, тама начальство к нам пожаловало, опять его высокоблагородие из баронов, смурной весь какой-то, сюды идёт.

Лёшка сморщился, как от зубной боли, и машинально огляделся вокруг. Спрятаться было некуда. Придётся опять принимать выволочку от недовольного начальства. В прошлый раз фон Оффенберг ни в чём себе не отказывал, ругая «самонадеянного, глупого мальчишку, которому, похоже, слишком рано дали офицерский чин и доверили к тому же ещё и целую команду отборных стрелков». Пришлось даже выносить на чистый воздух других раненых, «чтобы те пока проветрились» и не слышали, как чихвостят их уважаемого командира. Со всем сказанным неожиданно эмоциональным Генрихом Фридриховичем Лёшка был, конечно, согласен. Кинулся он с тройкой егерей против конного отряда глупо и неосмотрительно, но вот анализируя всё уже в сотый раз «и положа руку на сердце», признался самому себе – повторись такое опять, и снова бы он не удержался от мести. Правда, может быть, дрался бы лучше и не проглядел бы того прыжка резкого полусотника.

– Здрав будь, Алексей Петрович! – усмехнулся, щурясь в лукавой, усмешке господин подполковник, входя в егерский лазарет. Лёшка, побледнев, присел, а двое раненых попытались было выползти со своих мест.

– Лежите, братцы, лежите, я сказал! – приказал им барон и присел на чурбачок. – Да не буду я ругаться ныне, успокойтесь уже, – и подмигнул Лёшке.

– Чай всё уже услышал про себя в прошлый-то раз, да, прапорщик? Да и небось, не только ты «уши грел»? – и он поглядел с усмешкой на егерей. – Ладно, дело прошлое, для порядку надо такое иногда, чтобы своей башкой иногда думал, как настоящий командир, и за себя, и за своих людей. Всё, всё, всё, сказал же, больше не буду, – кивнул он, увидев, как все опять напряглись.

– Ладно, я что зашёл-то! Через два дня армия снимается и уходит отсюда в Бухарест. Тут в Журжи останется только небольшой гарнизон. Вам с интендантства я выхлопотал две подводы. С этим сейчас туго, и их то еле-еле нашёл, ну да о том ладно. В общем, скажешь о них своему Никитичу, он у тебя солдат ушлый, сразу же смекнёт, к кому там ему нужно обратиться. Да у него и самого уже давно там хорошая такая тропка набита, – и он опять улыбнулся.