Андрей Булычев - Ваше Благородие

– На месте побоища лежало изрубленными тридцать два человека. У одной из находящихся там девушек в руке была зажата вот эта бумага. – Майор нагнулся и медленно положил перед Алексеем смятый лист. На нём, на этом окровавленном листе чернели такие знакомые ему строчки:

«Сия девица, Шмидт Анхен Оттовна, есть невеста офицера русской императорской армии, дворянина, прапорщика Егорова Алексея Петровича. Просьба всякому начальственному лицу любого подданства оказывать ей всякое содействие и не чинить никаких препятствий.

За сим, с глубоким почтением, Егоров А. П. Подпись, число, личная печать».

Лёшка ничего не понимал, в его голове была какая-то пустота, а виски вдруг начало сдавливать болью.

– Что это, откуда это у вас, это же письмо, данное мной Анне? Объясните, господа?! – Егоров озирался вокруг, просто не желая ничего понимать. – Господин полковник, господин майор, что это?!

Барон сжал зубы подошёл к подпоручику и положил ему руки на плечи.

– Мужайся, Алексей, Анны больше нет. Прими наши соболезнования и извини нас, – и все трое вышли из комнаты, оставив Егорова одного.

Время замерло на месте, Лёшка сидел в ступоре и смотрел на этот листок в кровавых пятнах, на то последнее из этого мира, что связывало его теперь с самым дорогим для него человеком. Оставалась только ещё его любовь и эта невыносимая боль, которая словно тисками сжала всё в груди. Догорели сальные свечи в светильнике на столе, а за окном потемнело. В комнату бочком протиснулся какой-то незнакомый капрал, поменял свечи на новые и всё так же боком вышел в коридор.

– Ваше благородие – пойдёмте уже домой, – смуглая мордаха Цыгана выглядывал в щель двери.

– Ваше благородие, мы вам уже постель постелили, – протиснулся Макарыч. – Пойдёмте, а, там ужин на печке томится, вас дожидается.

– Пошли вон, дурни, отсель! Какой там ужин вам! Не лезьте вы сюда! – в комнату зашёл дядька Матвей и присел рядом с Лёшкой на табурет.

– Лёшенька, пойдём уже к себе. Ну что ты тут в казённом доме-то сидишь и душу себе рвёшь… Пойдём, пойдём со мной, милоой, – и как когда-то в сопливом детстве, он прижал Лёшкину голову к груди…

Два дня Алексей не выходил из дома и глядел молча на стену. Тихо заходил дядька, ставил на стул возле кровати еду с водой, так же тихо через какое-то время заходил и молча её же забирал нетронутой.

– Всё ляжит его благородие, Матвей Никитич? – спрашивал Лёнька, принимая холодную глиняную чашку из рук интенданта.

– Ляжит, ох и ляжит, – качал головой старый солдат и, кряхтя, шёл к команде.

У егерей всё шло, как и было заведено командиром. Ранняя побудка под барабан, умывание и обтирание колодезной водой по пояс. Затем пробежка три, а то и по четыре версты вокруг озера, потом построение с проверкой внешнего вида, амуниции и всего оружия. После того были завтрак и всякие учения. Только вот барабан Гусева отбивал все свои сигналы вполголоса и как-то приглушённо.

На третий день из дома вышел подпоручик. Лицо у него осунулось, скулы на нём резче выпирали, и на левой багровел тот полученный на Перекопе шрам.

– Гусев, резче сигналы давай, резче, совсем твой барабан не слышно! – и он блеснул потемневшими и изменившимися с голубого на стальной цвет глазами.

– Усё, вернулся его благородие, ну, теперяча держитесь, братцы, вот теперь-то самая-то учёба и начнётся, засиделись а то, – пробормотал Игнат.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Лёшка. – Сегодня отрабатываем науку пешего боя с кавалерией. Направо! На полигон бегом марш!

После обеда Алексей отправился в расположение Третьего донского казачьего полка. Ему было нужно найти того, кто был на том месте, где среди порубленных мирных жителей нашли и его близких.

Есаул Писаренко молча выслушал егеря и крикнул вестового:

– Хорунжего Платошку живо ко мне! Садись пока, подпоручик, погоди, сейчас он сам сюды прибежит, евойная сотня там была в дозоре, вот ты из первых уст-то всё сам об этом и услышишь.

Хорошо знакомый хорунжий прибежал быстро. Своего командира эскадрона он, видать, шибко уважал, и долго ждать себя не заставил. Поздоровались, как уже хорошо знакомые приятели.

– Расскажи мне Платон, что ты видел сам. Всё расскажи, – попросил Лёшка, пристально вглядываясь в глаза казака.

– Ну как дело-то было, – почесал тот затылок. – Фёдор Ефграфыч, значится, нас дозором послал пройтись выше по течению Дуная. Турка-то Журжу эту у нас отбила, да начала там людишек своих собирать поболее, а ещё и конницу они подтянули к себе. Ну а те-то, что, знамо дело, озоруют в окрестностях. Где наш отряд фуражиров вырежут, а где и на наш малый дозор даже наскачут. А особенно эти там злобствовали, беслы с волчьими хвостами на шапках. Вон, с такими, что у тебя на картузе-то нацеплено, – и хорунжий кивнул на егерскую шапку Лёшки. – Да ты их знаешь ведь, Ляксей, мы с тобой их зимой хорошо эдак пощипали.

– Давай, давай Платон, ты лучше дело сказывай, что ты всё вокруг да около ходишь, – поторопил подчиненного есаул.

– Да я и так сказываю, Фёдор Ефграфыч, – кивнул казак. – Ну, так вот Полусотня Лутая прямо под берегом шла и как раз на то место-то и выскочила. Он потом вестового ко мне заслал, и мы подскочили все тоже на это самое место. Там у Свиштова, небольшого валашского селения, пристанька была такая малая, баркас или ещё какое речное судёнышко людей там местных с реки высадило, на Журжу-то им никак нельзя было идти, под туркой же она к тому времени уже была. А тут, видать, этот разъезд турецкий мимо проходил, ну вот он всех-то там и того…

– А что спрашиваете-то, господин подпоручик, уж не из близких ли случаем кто оказался? Вроде бы местные все там лежали, по большей части одни валахи были. Ну, был там ещё дядька пожилой да девица при нём, такая красивая вся, чистая! Эх, только вот платье её в крови, конечно же, было, а так лицо такое доброе, светлое. Лежит как будто бы живая, глаза у неё большие, зелёные и улыба такая ясная. – И Платон, вспоминая былое, едва не прослезился, перекрестясь на походную икону в углу командирского шатра.

– Это была моя невеста и её отец, Платон, – хрипло проговорил Лёшка, буквально выталкивая эти слова из горла.

– Да ладно! – ошарашенно уставился на него казак. – Ой-ёй, как же это так-то! Я ведь и не знал и не думал, что так выйдет-то! У неё ещё бумага какая-то с печатью была зажата в кулачке. Насилу расцепил я ей тогда пальчики. Всё-таки бумага с печатью же, а это ведь документ. Вот я и взял её, чтобы, значится, нашим в штаб передать. Сам-то я грамоте не обучен вовсе, – оправдывался, тараторя, подхорунжий.

– Я ей её дал, – с тоской проговорил Лёшка и развернул лист в кровавых разводах. – Платон, ты мне покажешь потом это место? Мне бы там побыть надо, понимаешь?