Александр Пономарёв - Основной компонент [litres]

– Так надо, – сказал я уже более спокойно, вжикнул молнией и снял с себя куртку. – Надень это. Если нарвешься на красноармейцев, так у тебя будет больше шансов остаться в живых.

Марика одарила меня влюбленным взглядом.

– Я тебя одного не оставлю, пойду с тобой до конца и буду рядом, что бы ни случилось.

– Нет.

– Но я.

– Не спорь, так будет лучше для всех. Ты все равно не сможешь вернуться со мной в будущее. Твое место здесь, а мое там. Понимаешь?

Марика села на снег, низко склонила голову. Я помог ей подняться, взял за подбородок, чтобы видеть ее полные слез красивые глаза.

– Я люблю тебя и не прощу себе, если с тобой что-то случится, – прошептал я, выдыхая облачка морозного пара.

– Ты можешь остаться со мной, – робко сказала она. – Я буду тебе вер.

– Нет, Марика! – Я покачал головой. – Я бы очень хотел, но это не в моих силах. Я должен исполнить предназначение, должен сделать то, ради чего сюда попал. Я не знаю, чем это закончится. Не знаю, что будет со мной потом. Может, вернусь домой в будущее, а может, навсегда останусь здесь, и мои побелевшие кости найдет какой-нибудь пионер через тридцать лет. Но я обещаю, – я взял ее холодные ладошки в руки и прижал к груди, – если выживу и останусь здесь, обязательно найду тебя, где бы ты ни была, и вот тогда ты станешь моей женой.

Марика всхлипнула, привстав на носочки. Я ощутил ее дыхание на своих губах, а потом почувствовал вкус ее соленых слез.

– Ну все, все, пора. – Я отстранился от любимой, заглянул в ее васильковые глаза и снова поцеловал. Второй поцелуй длился дольше первого. На этот раз уже Марика оттолкнула меня:

– Хватит! Не надо мучить друг друга!

Она отвернулась, глотая слезы. Я тоже чувствовал себя не лучшим образом. В надежде хоть как-то скрасить неловкое молчание, я помог ей надеть куртку, сам влез в рукава шинели и показал на пришитого над карманом летной одежды нацистского орла:

– Давай-ка уберем это.

Марика прикусила нижнюю губу, вцепилась в эмблему кончиками пальцев и резко дернула, как будто хотела вместе с нашивкой оторвать часть своей души. Наверное, ту самую, где поселился я.

– Давай помогу. – Я достал нож из кармана уже ее меховой кожанки, с щелчком извлек лезвие и в два счета спорол нацистскую символику. Выбросил скомканный клочок вышитой серебряной нитью ткани в оставленную самолетом борозду, сложил нож и вернул туда, откуда взял. Марике он всяко нужнее, чем мне. – Ну что, пойдем?

Я поковылял впереди, прокладывая в сугробах дорогу. Марика плелась за мной, ступая в глубокие ямки моих следов.

Мутный глаз солнца равнодушно следил за нами из-за плотной пелены облаков. Высоко в небе посвистывал ветер. Временами прижимаясь к земле, он снимал с голубоватых барханов снежную пыль, закручивал ее в спираль или змейками гонял по холмистым просторам.

Мы шли наугад. Единственным ориентиром служил извилистый пунктир ивняка, кусты неровной строчкой пересекали поле по всей его бескрайней длине, и темнеющая вдали лесополоса. Сплошная белизна утомляла. Глаза радостно цеплялись за изредка пролетающих в небе птиц и торчащие из сугробов ветки с одинокими лодочками коричневых листьев и гроздьями сухих ягод. Не представляю, что стало бы с нами, не будь темной полоски деревьев на горизонте. Лесополоса не только служила ориентиром, она спасала от снежной слепоты. И это при том, что день сегодня был пасмурный. А если бы солнце ярко светило?

Долгий путь притупляет бдительность. Не будь наше путешествие таким утомительным, быть может, я и не угодил бы в устроенную природой ловушку. Оказывается, ивняк не просто так рос извилистой линией. Голые ветки кустов обозначали границы речки. И как я сразу об этом не догадался? Хотя, о чем это я? Ладно бы приметы какие были: береговой склон там, ну или обрыв. Так нет ведь. Ровное поле без каких-либо намеков на западню. А кусты. Ну, что кусты? Они разве всегда растут по берегам рек? Может, здесь низинка заболоченная, откуда я знаю.

Марика даже закричала, когда я стал исчезать у нее на глазах. Сначала ноги до середины бедра, потом провалился по пояс и вот уже руки лежат на присыпанном снегом льду, а сам я по грудь в студеной воде. Дыхание резко перехватило, голову как будто сдавил железный обруч, в глазах заплясали черные точки. Сапоги и шинель как будто налились свинцом и потянули на дно. Я повис на темной от расплескавшейся воды кромке льда, боясь пошевелиться. Вдруг она обломится, и меня затянет течением под этот панцирь, как недавно утащило свалившийся с головы тюрбан из шарфа.

Марика попробовала сунуться ко мне, но я сипло крикнул:

– Близко не подходи! Куртку сними, ляг на живот и ползи к полынье. Бросишь мне рукав, попробую так выбраться.

Марика стряхнула рукавицы, вжикнула бегунком, скинула куртку и легла на живот.

– Сейчас, сейчас, потерпи, миленький. Ты только не бросай меня, слышишь?

– П-ползи, д-давай, п-потом п-поговорим, – выдохнул я, чуть не откусив кончик языка бьющими чечетку зубами.

Марика подползла ко мне по-пластунски, бросила рукав. Я ухватился за него, как утопающий за соломинку, прохрипел:

– Т-тяни-и!

Она резко дернула. Кожанка затрещала по швам, но прочные нити выдержали. С трудом перебирая в воде ногами, я на пределе сил помогал Марике. Проклятый лед все время ломался. Я никак не мог заползти на него и, словно ледокол, пробивался к берегу, стремительно теряя последнее тепло.

Я сипло покрикивал, хрипя и заикаясь, больше подстегивая себя, чем свою помощницу. Она и так старалась изо всех сил. Лицо раскраснелось, шлем сбился набок, на глаза опять нависла солнечная прядь. Марика делала все, как я ей говорил: подтянет чуток, отползет немного, сдует непокорные волосы и снова тянет.

Дела пошли на лад, когда я нащупал кончиками сапог дно речушки. Держась за рукав куртки одной рукой, я почти окоченевшими пальцами другой руки цеплялся за мокрый снег и тюленем заползал на серебристый панцирь. Лед с сухим треском ломался подо мной, превращался в сырое крошево. Я проваливался в обжигающе холодную воду, снова пытался залезть на льдину и опять оказывался среди серых ноздреватых обломков.

Наконец, я выбрался из западни. Марика схватила меня за воротник и поволокла на берег, подальше от черной полыньи. Я помогал ей из последних сил, извиваясь червем. Мокрый след тянулся за мной, как за гигантским слизняком.

Метрах в полутора от реки Марика перевернула меня на спину. Вода с шинели текла ручьями. Снег подо мной и вокруг меня мгновенно напитался влагой, налип толстым слоем на одежду.

Я лежал и смотрел в свинцовое небо. Пар клубами валил изо рта. Синюшные губы дрожали. Сердце кузнечным молотом ухало в груди. И все равно мне было хорошо, как никогда, будто и не война сейчас, и я не в чужом для меня мире и времени, а у себя в родном Волгограде. И по фигу, что зуб на зуб не попадает. Жив, главное. Жив!