Александр Михайловский - Герой империи. Война за Европу

Захваченных в плен министров-коллаборационистов выводят из здания и выстраивают вдоль стены гостиницы. Вот сам маршал Петен – древний старик, пытающийся напустить на себя важность, соответствующую чину. Вот его подручный Лаваль, похожий на мерзкого потеющего от испуга слизняка. Вот гордый адмирал Дарлан, строящий из себя солдата, под давлением обстоятельств вынужденно исполняющего свою роль. А вон там сгрудились особи помельче, в общей массе воспринимаемые как трясущееся человеческое желе. Вот и все, задание партии и правительства выполнено. Субчики, решившие прислуживать врагу, вместо того, чтобы погибнуть в бою, выстроены у стенки. Через пять минут прилетит челнок с «Полярного Лиса», выгрузит правительство новой Советской Франции и примет в трюм этот человеческий шлак, при одном взгляде на который хочется пойти и помыть руки.

Понятно, когда на службу к врагу идут штатские, несмотря на то, что у нас, советских, так не принято. В буржуазных странах отношение к людям снисходительное, ибо для буржуев народ – не более чем скот, сыто чавкающий у корыта. Но те, кто давал своей стране офицерскую присягу и носит форму – маршал Петен, адмирал Дарлан и другие деятели в морской и сухопутной форме – должны были понимать, что, служа немцам (по-местному «бошам»), поступают подло и бесчестно.

Рядом со мной стоит и смотрит на этих мразей, играя на лице желваками, прикомандированный к нашей бригаде на эту операцию французский офицер-танкист капитан Пьер Бийот. И он – не чета этим слизнякам в форме. В сороковом году капитан Бийот на своей тяжелой «колеснице» [42] По-французски танк называется чариот, то есть колесница. В1-бис храбро сражался с немцами, подбил несколько их панцеров, потом раненым попал в плен. Так как товарищ Пьер был склонен к побегам, его отправили в лагерь военнопленных в Восточную Пруссию, как можно дальше от Франции, а он все равно совершил дерзкий побег, но не стал пробираться в свою милую Францию, а перешел на территорию СССР. Вот это я понимаю – человек с большой буквы, достойный всяческого уважения.

– Ты, шлюха [43] Если изменить фамилию Петен, на Пютен, то как раз и получится французское название женщины с пониженной социальной ответственностью. Так этого деятеля французы и называли, костеря почем зря. , - говорит он Петену, – пока мы сражались, ты цеплялся за власть и доцеплялся до того, что пошел на службу к бошам. Я плюю на тебя и проклинаю, чтоб ты сдох в мучениях и испытал то же, что мои товарищи перед смертью, заживо сгорая в своих колесницах.

Да, я понял каждое слово Пьера. Перед самой операцией меня на пару часов забрали на «Полярный Лис», где в мою голову, как это у них называется, «имплантировали» французский язык в полном объеме. Именно там мне и представили Пьера, в голову которого в том же объеме только что залили наш Великий и Могучий, со всем его богатством по части крепких выражений. Но Петена Пьер материл как раз по-французски: русского языка та скотина не понимает.

Тем временем поблизости от гостиницы, за линией оцепления из автоматчиков, стали собираться местные жители, и замечания, которые они отпускали в адрес деятелей бывшего коллаборационистского правительства, звучали далеко не как похвалы. Я бы даже сказал, что это была грубая площадная брань, по сравнению с которой сравнение со шлюхой – это еще ласково. Французы – народ эмоциональный, за ними не заржавеет. Пока эти были у власти, местные сидели тихо-тихо, а теперь их прорвало. Еще немного – и в выстроившихся у стены предателей полетят комья грязи, и даже камни. И тогда будет не до смеха, ибо мне тут только самосуда не хватало…

Положение спас капитан Бийот. Обернувшись к собирающейся вокруг толпе, он крикнул:

– Тихо, люди! Остановитесь! Этих предателей должен судить наш народный французский суд, чтобы все было по закону и по справедливости. Только суд может определить меру их вины и вынести справедливый смертный приговор. Только так, и никак иначе!

Толпа, уже пышущая гневом и сжимающая кулаки, попятилась от капитана Бийота. И как раз в этот момент в воздухе раздался тонкий свист, и на землю упала тень от заходящего на посадку челнока, целящегося приземлиться на свободный пятачок улицы перед самым входом в гостиницу.

20 ноября 1941 года, утро. Германия, район Рудных гор, деревня Риттерсгрюн.

Бывший рядовой вермахта Альфонс Кляйн.

Эти два с небольшим месяца прошли для меня под знаком подготовки к новой жизни. Стоило мне тогда только заикнуться Госпоже Арии, что я хочу стать учителем – и она распорядилась сделать все для того, чтобы это осуществилось. Для начала я прошел так называемое профориентационное тестирование – оно показало, что у меня есть все таланты, необходимые для того, чтобы стать учителем начальных классов. Без этого было нельзя, ибо в Империи никого не будут учить тому, к чему у него нет способностей. И вот, имея на руках карточку профориентации, я мог уже приступить к настоящему обучению. Правда, оно было не совсем настоящим. Чтобы выучить все что необходимо, так сказать, обычным путем, мне пришлось бы провести несколько лет в университете. Но в Империи все по-другому. Там учат только при помощи гипнопедии – примерно так, как я в свое время выучил русский язык.

Каждый день я приходил в гипнопедический кабинет к госпоже Тае Лим и забирался в то самое кресло, что так напугало меня в первый раз. Теперь же я относился к этому методу обучения даже не то что без опаски, но и с большим энтузиазмом, понимая все его неоспоримые преимущества перед традиционным. Я всегда старался с чувством пережить тот момент, когда, проснувшись после очередного сеанса, обнаруживал в своей голове множество новых знаний – причем не беспорядочных, а вполне систематизированных, словно кто-то заботливо разложил их по полочкам, рассортировав при этом по разделам. После первых нескольких сеансов фрау Тая проверила меня на специальном аппарате и сказала, что мой мозг имеет отличную приемистость к гипнопедии. Без всяких дополнительных усилий закрепляется до девяноста процентов имплантированного мне материала.

Но все равно всякий раз после сеанса я повторял про себя всю полученную информацию, отчетливо и живо все это воображая – и оттого полученные знания буквально впечатывались в мою голову, не пропадала ни одна их крупица. Словно со стороны наблюдая за собой, я с изумлением обнаруживал, что стремительно умнею. Пусть эта разновидность ума относилась больше к эрудиции, но, пропуская знания через собственные эмоции и жизненный опыт, мне удавалось приобрести и некоторую мудрость… Все это было просто захватывающе и приносило мне совершенно изысканное удовольствие. Если привести образное сравнение, то больше всего это было похоже на то, как если бы раньше я смотрел на мир через узкую трубочку, а теперь он открылся во всей своей полноте, со всем многообразием красок и звуков.