Алексей Борисов - Срезающий время

С тех пор Ромашкин не расставался с Анной Викентьевной, и она ответила ему взаимностью. Первые недели супружества на новом месте чередовались непрерывными восторгами и поцелуями. Ромашкин никогда не испытывал такого удовольствия от жизни, никогда не воссылал к небесам таких искренних благодарений. В объятиях нежной Анны он наслаждался тем счастьем, которое многим кажется химерой, счастьем, неизвестным для людей, союзом которых являлась договоренность интересов, а не любовь от сердца.

И все было бы словно в доброй сказке, если бы не суровая действительность. Начался судебный процесс, где решался вопрос о чести и достоинстве. Анна выступала истцом, а ответчиком оказался весьма влиятельный вельможа, и лишь своевременное вмешательство Андрея Петровича спасло ее от позора. Подкупленные свидетели в итоге сознались, и ложечки, как говорится, нашли, но осадочек остался. А вместе с этим событием Ромашкин подвергся обструкции (слишком велико оказалось влияние вельможи), и пришлось подавать прошение об отставке. В неполных двадцать семь лет, когда все еще впереди, пусть и бесперспективная – карьера рухнула в одночасье.

Стоит ли говорить, как ухватился за мое предложение опальный юрист? Наверно, излишне, так как уже в начале июля по дороге из Тулы в Москву, а оттуда до Смоленска тащилась на шести маленьких чухонских лошадках огромная дорожная карета, нагруженная узлами и чемоданами. До первого Дилижансного общества еще оставалось десять лет, но частные извозчики уже существовали и вполне себе справлялись.

Наше ландо выезжало из города ранним утром, примерно в то же время, как и полторы недели назад, когда мы впервые оказались здесь, пытаясь покорить город-оружейник. Жители как обычно выглядывали из окон, но на этот раз некоторые из голов приветливо кивали путешественникам и провожали их прощальным взглядом. Кто-то более или менее сожалел о нашем отъезде, а кто-то откровенно посмеивался. Бог им судья. Долгов мы здесь не оставили и вроде никого не обидели. Полушкин перекрестился на купол церкви, а я задумчиво уставился в блокнот, анализируя вчера составленную таблицу по навеске пороха. Вот остался позади недокрашенный забор корчмы, где собирались переманенные у Гольтякова рабочие, а там, в полуверсте на юго-восток, зеленеет печальными елями кладбище, а там, за поворотом – большой дом купца Мясникова. Прощай, Тула, прощай, столица пушек, пряников и самоваров.

– Попробуйте представить, – говорил мне Иван Иванович, когда мы проезжали реку Передуть, – через ручей переправляется обоз неприятеля с охранением.

– Представил. Телеги скрипят, копыта стучат по доскам, погонщики орудуют кнутами, усталые лошади тянут пушки, крепкое словцо слышится чаще рева упрямых ослов, легкие драгуны осматриваются по сторонам.

– А за четверть версты, – продолжал Полушкин, – два десятка егерей, да из штуцеров. Раз залп! Смена ружей, еще залп!

– Допустим, сорок солдат противника положили, никто не промазал из-за вашего чудесного прицела. Дальше-то что? Пять всадников за минуту преодолеют четыреста шагов и порубят в капусту двадцать егерей.

– Не порубят, – возразил поручик. – За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать.

– Нужны испытания, – как бы размышляя вслух, произнес я, – причем в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе…

– Я Варшаву давно хотел посетить.

– Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как?

– А вам не все ли равно?

– Мне-то? Поручик, все зависит от того, умеете ли вы хранить тайны.

– Смотря какие. Те, что касаются Его императорского величества…

– Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие.

Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать – как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после ее подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: «Это всё?»

– Раз последние нюансы улажены, позвольте вас спросить: Иван Иванович, вы что-нибудь слышали о «памфлетной войне»?

– Нет.

– Тогда вам, наверно, знакомо такое понятие, как «Очаковский кризис»?

– Еще бы. Я же воевал.

– В принципе, для определенной группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьезным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать «змеиное гнездо» польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть все равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады?

– Я так понимаю, ответа вы от меня не ждете.

– Иван Иванович, я ничего от вас не жду. Тем более, вопрос был риторический. Я просто немного помогу и все.

– Чем и как, позвольте узнать? – поинтересовался Полушкин.

– Все элементарно. Замрите, справа от ландо, в шестидесяти шагах жирует на клевере заяц. Сможете подстрелить его из своего штуцера?

– Смеетесь? Пулей по зайцу?

– А вот я из своего смогу. И не потому, что я более искусен в стрельбе. Может, все как раз наоборот. Просто мое ружье намного лучше вашего. И это еще не все, на нем иные прицельные приспособления, позволяющие этот выстрел.

– К чему вы это говорите?

– Чтобы не подумали, что хочу присвоить ваше изобретение. Оно мне не интересно. Я предлагаю улучшить штуцер настолько, чтобы и для вас подобный выстрел по зайцу стал возможным.

– Знаете, – Полушкин приподнялся, – а я все же попробую подстрелить этого жирующего зайца.

Поручик подошел вместе со мной к чемоданам и, развернув сверток, стал готовиться к выстрелу. И когда шомпол вернулся на свое место, несчастный заяц резко подпрыгнул и задал стрекача, а дальше события стали развиваться, как в старом добром вестерне, ни больше, ни меньше. На месте зайца вдруг оказались пятеро всадников, стремительно надвигавшихся на нас с пиками и саблями наголо. Буквально через пару секунд, сблизившись шагов на тридцать, один из них с каким-то воплем вскинул руку с пистолетом по направлению к нам, и тут же вылетел из седла. Раздавшийся треск выстрелов слился воедино. Стрелял Тимофей из тромблона и Полушкин из штуцера. Удачно, даже учитывая выпущенный заряд картечи, можно было смело ставить пятерку. Двух нападавших они свалили, и тут я воочию убедился, насколько кавалерия опасна для пехоты. Книжная фраза: «кавалерия рассеяла ровные ряды…» означает, что стояли люди, а потом прошлись кони, и никого не стало. Мне-то проще, я в ландо стоял, а вот Тимофей, недолго думая, просто нырнул под колеса, спасаясь от острия пики. На ногах остался Иван Иванович, да и то ненадолго, оставив штуцер в сторону, он было схватился за ножи, как тут же ушел кувырком, обернувшись раза два вокруг себя, – то ли по собственной воле, то ли сбитый конем. На его счастье, пронесшийся в полуметре всадник рубанул лишь воздух. Заревев от злости, он стал разворачиваться на ходу и получил свинцовую маслину, уже от меня. Непросто в боевой обстановке, имея пару секунд, разложить спинку сиденья, выхватить револьвер, сбросить предохранитель и открыть прицельную стрельбу. Сто лет можно тренироваться, но в самый ответственный момент времени всегда недостаточно. Однако как приятно было видеть эти удивленные усатые рожи, когда маленькое, по их мнению, наверно, даже дамское оружие, после первого выстрела смогло дальше вести стрельбу. Впрочем, удивились не только они. Когда стало понятно, что угроза устранена, Полушкин не отрывал глаз от револьвера и даже фраза: «Какого черта?» – была произнесена как дежурная.