Алексей Борисов - Срезающий время

Ромашкин с полчаса провел в саду, а затем его проводили в одну из комнат для гостей, предупредив о ежевечернем чае [31] В описываемое время ежевечерний чай подавался около 8 часов вечера. Знаменитый «файф о клок» появился только в середине XIX века, когда Анна Мария Стэнхоуп, герцогиня Бедфорд, начала приглашать друзей на чай в пять часов в своих покоях в замке Белвуар. . Поставив чемодан возле шифоньера, Андрей Петрович уселся на низкую и одновременно необычайно широкую кровать с голубым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял небольшой столик, куда минуту назад мальчик-привратник положил сегодняшнюю газету «Таймс». Свет от трехрожкового подсвечника падал на обитые материей стены, на которых висело несколько пейзажей. Расслабившись, он взял в руки газету и, прочтя заголовок, вдруг вспомнил о письме, которое следовало вскрыть по прибытии. А ознакомившись с ним, рухнул спиной на мягкое одеяло. Пахло розами и миндалем. Было прохладно и немного страшно.

В двадцать часов Андрея Петровича пригласили отобедать, и питавшийся, скажем так, не очень вкусной и полезной пищей на паруснике, он горько пожалел об отвергнутой им стряпне корабельного кока. Обед вышел более чем скромным, и было такое мгновение, когда Ромашкин даже вспомнил о чесночной похлебке, но тут же отбросил неуемные мысли, исходившие из его утробы. Недостаток блюд с лихвой покрывала беседа со Смирновым. Они были с Яковом Ивановичем чем-то похожи, за исключением возраста. В свои пятьдесят шесть лет тот также имел высокий рост, был недурен собой, осанистый, со стройным и развитым телом, тщательно следивший за своей одеждой, избегавший в ней всякого ненужного щегольства и тем самым поддерживающий свой стиль, без всякой чопорной натянутости, который тогда назывался «классический». То есть носил на голове парик и был одет по моде конца XVIII столетия. Свойственное этому человеку редкостное сочетание энергии и утонченности сосредоточивалось в его глазах – небольших черных глазах, блестевших, как два оникса, и пронизывавших собеседника острым, пожалуй, чересчур пристальным взглядом, который ввинчивался в вас без всякого усилия, как стальное сверло в древесину. Но стоило лишь начать с ним беседу, как его внимательные и немного устававшие глаза освещались несомненной добротой и серьезностью, о таких людях принято говорить: не человек, а золото. И это был самый верный эпитет, характеризующий Смирнова.

После обеда Андрей Петрович передал небольшую бандероль и минут через пятнадцать-двадцать был приглашен в кабинет.

Смирнов взглянул на часовой шкаф, увидел, что уже как бы пора готовиться ко сну, прошелся по кабинету и сел на другое кресло, напротив Ромашкина, так, словно они стали находиться в равных положениях. Все это время Андрей Петрович следил за ним глазами, пытаясь понять, что с ним происходит. Яков Иванович предусмотрительно не стал спрашивать, что еще собирался ему рассказать гость, и, возможно, для того, чтобы избавить себя от этих подробностей, вдруг принялся говорить сам, свободно и быстро, с заметно изменившейся интонацией и больше тезисами.

– Признаться, я так упорно настаивал на беседе с вами только потому, что не могу заснуть. Я не верю, что вы от частного лица! Никто не может располагать подобной информацией, – указывая на стопку бумаг рядом с раскрытой бандеролью, – в полном объеме. На этих страницах труд десятков, если не сотен людей. Здесь выкладки по урожаю, армии, флоту, финансовому состоянию французской империи. Анализ на два года вперед! Откуда эта уверенность, что к лету двенадцатого года Наполеон нарушит Тильзитский мир?

– Яков Иванович, – сказал Ромашкин, сжав ладони с замок, – я не располагаю ни знанием слухов, ни фактами. Мне сложно рассуждать о том, что написано в послании. Ведь я незнаком с содержанием и ни слова не сказал о частном лице.

– Но вы знакомы с тем человеком, который передал вам это послание? – тут же бросил вопрос Смирнов.

– Безусловно. Я же говорил вам, чьи интересы здесь представляю. И они сугубо коммерческие.

– Да, говорили, какие-то паровики Уатта… И эти невероятные по объему средства пугают меня. Как и то, чего я не могу осознать. Зачем вашему клиенту оставлять стопроцентный залог за посольский дом, – сказал, словно выстрелил Яков Иванович. – И просить делать вид, словно ничего не произошло? Ведь он уверен, что иных покупателей не будет.

– На этот вопрос я уполномочен дать объяснение, – уверенно произнес Ромашкин.

– Извольте, милостивый государь.

– С политической точки зрения для России будет лучше, если Франция останется в неведенье, что война между двумя государствами проходит только на бумаге карт. Вы понимаете, о каких воюющих странах я говорю. И ваша задача видится моему клиенту в приложении давления на все имеющиеся точки силы, способные воздействовать на Парламент и влиятельных людей Англии для возобновления серьезных действий в борьбе с Наполеоном, особенно в Португалии. Веллингтон справится, пусть ему не мешают. А также возврата из заточения наших моряков [32] А именно 24 офицеров и 436 нижних чинов, в том числе 44 солдат второго драгунского полка. , томящихся в Эндовере и на плавучей тюрьме. И дабы не отвлекать от основных задач, вас избавляют от некоторых проблем. Вы здесь, как говорит мой наниматель: «на первой линии редутов, и не должны отвлекаться на всякие мелочи, такие как нехватка пороха или ядер». Что же касается выделяемого бюджета, если он кажется чрезмерным…

– Не кажется, – тихо ответил Смирнов. – Для столь информированного вашего клиента, думаю, не осталось тайной то, что на содержание всего этого, – Яков Иванович обвел рукой кабинет, намекая на весь дом, – я отдаю все свои средства.

– Это давно не является секретом, как для меня, так и для многих наших соотечественников, оказавшихся здесь в непростой ситуации, – уверенно сказал Ромашкин. – Ведь тут кусочек России, встав на который, чувствуешь себя дома.

– Я рад, что это начали понимать в Санкт-Петербурге.

– В таком случае, – Ромашкин, не обращая внимания на последнюю провокационную фразу, извлек из папки бланк, – извольте пересчитать и расписаться в получении.

На стол лег бланк гербовой бумаги с печаткой вензеля Балтазар Балтазаровича Кампенгаузена, и Смирнов в душе усмехнулся: можно сколь угодно пытаться завуалировать любой разговор, покрыть его печатями тайн, но как только наступает финансовый отчет, все сразу становится ясно, откуда и куда тянутся нити.

«Жаль, – думал Смирнов, – у нас до сих пор не уделяют внимания мелочам. Бланк-то какой любопытный: тридцать копеек за лист – это понятно, вензель нового казначея, сменившего Голубцова, тоже, а вот откуда тут типографский номер? Впервые такой вижу. Может, Экспедиция секретных дел и для них персональные бланки? Скорее всего… Видимо, для особых случаев. Так-с… „Я нижеподписавшийся получил из казначейства… на хозяйственные нужды по собственному усмотрению…“, однако с такой формулировкой и карибскую эскадру вице-адмирала Кокрейна перекупить можно, хватило бы шиллингов». И в то мгновенье, пока Яков Иванович изучал бланк, Ромашкин снял верхнюю часть чемодана, нажал на потайную кнопку и стал извлекать пачки фунтов, незамысловато перевязанных пеньковой бечевкой. Очень много пачек.