Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат [= Хрен знат] [litres]

Из монологов бабушки Кати я почерпнул гораздо больше, чем за всю прошлую жизнь. Почему она так разоткровенничалась с двенадцатилетним мальчишкой? Многое, наверно, вспомнилось да нахлынуло, а другого слушателя не нашлось. Кроме того, и я и она были теперь связаны общим таинством и жёстким табу: о том, что происходило минувшей ночью, нужно забыть. Ездили собирать клубнику – и всё! «С отговорным словом не шутють»…

– Ты думаешь, отстоялась советская власть, схлынули проходимцы, пришли настоящие коммунисты и люди зажили хорошо? – говорила она. – Да фигу с дрыгой! [48] С пинком. Насмотрелась я в Каладже. Отлютовал полковник Солодский, отомстил за казнённых станичников, на смену ему – красный отряд Штыркина. Всех, кто замешкался, не успел убежать в горы, к ногтю! Только землица впитала в себя кровь человеческую, на горизонте Врангель. Белые ещё не пришли, а семьи иногородних, станичная голытьба, все, кто сочувствовал большевикам, сами пошли в отступ. Знали уже, чем это дело на Кубани кончается. Голод, зима, тиф, а они на своих двоих. Жить-то хочется. Одни добрались до Астрахани, другие в песках полегли, третьи вернулись назад, перед смертью погреться. За этих, уже весной девятнадцатого, отомстил Будённый. Герой он, конечно, но вешал не хуже царя Николая. Первая конная, кстати, в наших краях формировалась… Тпру, проклятущие!

Пимовна так увлеклась, что проехала поворот с облупившимся указателем. Кони, храпя, приседали, норовили подняться на дыбки, но, ведомые твёрдой рукой, осадили назад и затопали вдоль посадки, раздвигая копытами пыльную густую траву. Луговой мятлик, ползучий и горный клевер, пырей, лисохвост плотным ковром легли на дорогу. Колея еле угадывалась. Здесь мало кто ездит.

– В наших краях, говорю, Первая конная формировалась. Там, где сейчас болгары завод сахарный строят, – немного повышенным тоном, сказала бабушка Катя, будто я её в прошлый раз не расслышал и попросил повторить. – Я этого Семёна Будённого часто потом видела в Каладже. Смелый чертяка! Один приезжал, без эскорта. Спешится – и к хате наспроть. По Каритчихе нашей прям-таки сох. Цветы привозил, конхветы. Ей тогда только-только шестнадцать исполнилось. Высокая девка, видная. Отшила она его…

– Это вы про бабушку Машу? – уточнил я, имея в виду нашу соседку, мать Толика Корытько.

– А то ж про кого? Оттуда она, с тех краёв, из казачьего рода Квашиных-Кононенко. Аукнулся ей на всю жисть той Будённый, хоть и не было у неё с ним ничего. Мужик до сих пор попрекает, девятерых детей настрогал, а в двадцатом годе, когда о белых уже и думать забыли, нагрянул на Каладжу партизанский отряд генерала Хвостина. Тот вообще приказал было выпороть Машку прилюдно, но глянул на неё и отпустил.

– Лютовал?

– Хвостин-то? Для кого-то, может, и лютовал, а по мне, так воздавал по заслугам…

Несмотря на обидчивость и ранимость, бабушка Катя была женщиной с тонким, глубинным юмором. Многие её перлы, такие как: «Что жил, что под тыном высрался», «С одной жопой на три торга не поспеешь», запомнились мне на всю жизнь. Рассказывала она ярко и красочно, так, что не передать.

По её словам, «комиссарили» в Каладже два проходимца – Клименко и Шуткин. Первый запомнился тем, что заочно развёлся с законной женой в станичном «народном суде», назначенном им же специально для этой цели. А потом, под угрозой расстрела, заставил местного батюшку соединить его церковными узами с иногородней девицей. Другой до революции босяковал, частенько валялся пьяным по кушерям да навозным кучам. Возглавив ревком, стал завоёвывать авторитет. Обзавёлся роговыми очками, снятыми с казнённого им казака. Пил редко, исключительно перед тем, как привести приговор в исполнение. От первого стакана дурел, терял человеческий облик. Того же Николу Кретова, связанного по рукам и ногам, тащил за телегой волоком от края до края станицы и орал, погоняя коней: «Сторонись, голытьба, казак скачет! Дай казаку дорогу!»

Поддержавших восстание жителей Каладжинской в количестве тридцати человек казнили за станичной околицей у края оврага. Выводили поодиночке. Командовали: «Раздевайся, разувайся, нагнись!» – и двумя-тремя ударами шашки рубили склонённые головы. Трупы присыпали навозом. Только Николу Кретова убили в центре станицы, у церковной ограды. Были к нему у комиссара Шуткина давнишние счёты. Он лично разжал ему зубы кончиком шашки, просунул её в горло и сказал, ворочая ею из стороны в сторону: «Вот тебе, сука, казачество!»

Отплатили ему той же монетой. По приказанию Хвостина, две недели его содержали в подвале правления. Истязали нагайками, шомполами. Отрубили все пальцы на правой руке, отрезали уши и нос. В таком неузнаваемом виде Шуткина провели по станице на длинной верёвке, а потом расстреляли.

Всем остальным ревкомовцам просто срубили голову. Не в два-три удара, а играючи, с полузамаха. Как справедливо заметила Пимовна, «если б нашего Фролку казнил не солдат, а казак, он не выжил бы».

Такие вот страсти. А мы пацанами рубились в «красных и белых», даже не понимая всей подоплёки этой игры.

Северный – самый крайний в «Союзе шестнадцати хуторов», разбросанных вдоль границы Кавказских гор. Вместе с собратьями он укрупнялся, разукрупнялся, обретал новое имя, переходил из района в район, но закрепился в народной памяти под таким общим названием. С 1959 года здесь запретили постройку жилых домов. Кого-то успели переселить на центральную усадьбу колхоза, до других не дошли руки, третьи сами не захотели.

Обживали эти места государственные крестьяне из-под Харькова и Воронежа. Махнули не глядя своё крепостное прошлое на вольный статус линейного казака. Жили большими семьями. Одна фамилия – один хутор. Шесть с половиной тысяч гектаров на всех. Было и здесь кого расказачивать.

Колодец с дырявым ведром, накрепко прикованным к ржавой цепи, венчал хуторскую окраину. Тропинка к нему зарастала не первый год. Если он и пользовался популярностью, то разве что у проезжих.

Вода в нём казалась безвкусной и слишком уж тёплой. Что пьёшь, что дышишь. Приталенный временем ворот, сделанный из цельной дубовой колоды, не скрипел, а будто вскрикивал.

Пили долго. Будто в последний раз. Пимовна снова повеселела, опять замурлыкала свою бесконечную песню, где первый куплет начинался сразу же после последнего.

– Кто такой волоцюга? – спросил я, когда она прервалась, чтобы хлебнуть водички.

– Тот, кто волочится, бегает за хозяином, как собачка. Это, Сашка, песня о молодом, ещё необъезженном коне. Кто-то её написал от великой радости. Жеребёнок – это не только прибыток в кубанской семье, обретение верного дру-га и боевого товарища. Когда конь и казак сызмальства вместе, они как иголка с ниткой. Им на войне уцелеть проще. Помолчи, не мешай…