Владимир Аренев - Ведьмачьи легенды

Оба темерийца вскочили на ноги, хватаясь за мечи:

– Как ты назвал Его Величество?! – младший, наконец подавший голос, говорил, словно заржавленным ножом по камню царапал.

Толстопузый подвигал бородой:

– Это он у вас там, в Темерии, «величество», а мы кровью своей и отцов своих выстрадали право называть любую жопу – жопой! И ручки с цацек своих уберите, вы-то здесь сами-четвёртые, а со мной – десяток моих будет. Да и сам барон Кроах ас-Сотер, я сиречь, сумел бы, пожалуй, нашинковать обоих вас, милсдари, не вынимая пальца из ноздри. В общем, хрен вам, а не девчонку. Хорошо б вышвырнуть вас, да уж ладненько, так и быть, посидите здеся, погрызите каплунов в меду – за мой грошик.

Сказав так, пузан с самым оскорбительным видом бросил на стол золотую крону да и отошёл прочь.

Темерийцы так и остались стоять, вращая глазами: младший покраснел так, что, пожалуй, впору было звать лекаря – отворять кровь. А потом старший заметил Ангуса эп Эрдилла.

Заметил и шагнул в их сторону, выпятив челюсть.

– Что ж, милсдари, – сказал Ангус, не отрывая, казалось, взгляда от своей миски со свининой, – кажется, вам представится возможность показать, чего нынче стоят человечьи бойцы.

– Эй, хозяин, сколько мы должны за стол и посуду? – позвал Стрый Густава Эббларда, посасывая оцарапанную ладонь: младший оказался достаточно проворен, чтобы успеть выхватить кинжал – но недостаточно, чтобы воспользоваться им с толком.

– Позвольте, милсдари, заплатить мне. – Ангус говорил медленно, проталкивая слова сквозь всё ещё перехваченное горячим бешенством горло. Плащ его был в соломе и грязи, а на треснувшей столешнице, там, куда он ткнулся ладонью, когда Слон ударил его под колени, выбивая из заклинательного транса, остался выжженный отпечаток.

Густав Три Пятки осмотрелся взглядом столь философическим, что впору б в Королевском Совете заседать.

– Отчего-то думается мне, вашести, что после того, что вы здеся устроили, деньги ваши мне могут и не понадобиться. Вы хоть знаете, кого вы макнули в нужник?

Слон, едва вернувшись со двора и теперь брезгливо отряхивая ладони, пожал плечами.

– Говнюков темерийских, – сказал меланхолично.

В зале кто-то нервно гоготнул – и тут же снова затих. Народец и вообще среагировал на драку странно: ни криков, ни советов; словно выключили – мгновенно – звук и забыли после включить.

И это было странно, поскольку темерийцев – здесь, в Соддене, и сейчас, через двадцать лет после Большой Войны, – любить не мог никто.

(«Темерия», «Содден», «Дол Блатанн» – названия заняли отведённое им место, перестали быть просто набором знаков. За ними проявился смысл, трагедии и успехи. Проявились люди. И проявилась история – медленные ритмы климатических изменений, холода, приходящие слишком рано и слишком надолго, изгибы и вывихи отношений людей и Старших Народов, страны – воплощения своих государей, и самодержцы – воплощения глубинных инстинктов сим-игроков. Всё это соединялось в странных пропорциях в их головах, становилось из смеси сплавом, плавя одновременно и их самих, превращая из игроков в Игрока, верша ту высшую алхимию духа, ради которой и вылепляли сим-реальности.)

Стрый обводил взглядом их, сидящих здесь: лесорубы, гуртовщики, несколько наёмников, аэдирнский купец – из тех, что приторговывает мелочишкой и не лезет под ноги большим людям. Ни одного представителя Старшего Народа, понял он вдруг. Только люди.

Их четвёрка – купно с Ангусом – бросалась в глаза, как прыщ на лбу.

Что-то такое пришло в голову и Арцышеву. Смотрел он в сторону, но Стрый отчётливо услышал: уходим!

- Уходить бы вам нужно, вашести, – эхом откликнулся кабатчик.

Стрый кивнул. Ангус же положил на край стола две золотые кроны – хозяин как раз сметал тряпкой черепки и остатки пищи, – монеты исчезли как по волшебству.

Вечер оказался странно тёплым для стоявших даже в разгар лета холодов. Лес подступал к корчме вплотную, потому, хотя солнце ещё не закатилось, тьма повисала за плечами. И они шли, шагали, скользя между тьмою и светом, – вперёд, вперёд, по лесной дороге, по мокрому от вечерней росы подлеску, по мясистому папоротнику и хрусткому сухостою. Но от теней всё равно было не сбежать.

– А вот насчёт лошадей мы не подумали, – сказал, посапывая, Слон.

– Не подумали, – согласился Стрый.

Арцышев поиграл пальцами:

– До местечка Айн Адан, Танцующий Огонёк, с десяток миль. Ночь пути. А там, на рынке, полагаю, найдутся и лошади, и шорник с упряжью.

– А ещё плётки и кожаные костюмы, – проворчал Слон.

– У вашего друга очень странное чувство юмора, – сказал Ангус, а Слон произнёс внутри отчётливо: «Это не хвост» – и нервно потёр ладони на короткий хохоток Арцышева.

– И где же этот Айн Адан? – Стрый остался совершенно спокоен.

– К северу, держа на Ось Мира.

– Тогда двинули.

И они двинули. Слон всё такой же встопорщенный – Стрый попытался пригладить ему эмофон, но тот пыхнул жаром и яростью, пришлось отступить. А вот от Ангуса расходились волны ледяного спокойствия, почти безразличия, во что Стрый, конечно же, не верил, учитывая обстоятельства, ни на ноготь.

«Не сократить ли нам?» – спросил немо.

Арцышев кивнул и зашевелил пальцами, будто гонял на виртуальной такте. Определённая соматика визуализировалась уж очень чётко.

А потом Арцышев остановился, напрягся, быстро растёр ладонями лицо и напрягся снова.

– Вот же ж мать, – произнёс потерянно.

И добавил:

– Стрый, кажись, конячка сдохла, а мы – в самую масть вошли.

И сразу же вскинул голову Ангус.

– Милсдари, – произнёс все тем же холодным безразличным тоном. – Сдаётся мне, за нами погоня.

И тогда – на самом пределе восприятия – остальные тоже услышали топот копыт.

Случается так: ты открываешь глаза и понимаешь, что находишься неизвестно где и когда. Ты поднимаешься – ты лежишь в постели, или на куче соломе, или подле прогорающего костра, укрытый попоной, или кожухом, или звериным мехом, – ты осматриваешься и осматриваешь себя. Ты видишь старые шрамы, мозоли на руках, грязные, неровные, ороговевшие ногти или, напротив, ногти ухоженные и чистые. Всякая вещь, на которую ты глядишь, означает нечто с тобою произошедшее – намедни, недавно, когда-то, давным-давно, но, кроме вещей, в памяти твоей сперва нет ничего, словно ты и есть только эти вещи и ничего более. Вещи – это профессия, это положение в обществе, это то место, которое ты занимаешь, и то место, на которое ты можешь претендовать. Ты дотрагиваешься до грубой глиняной посуды, до вытертых ремешков на рукояти меча, до кольчуги с побуревшими кольцами или до бархата плаща. Ты чувствуешь тяжесть и грубость этого мира, его конкретность и угловатость. Его, как тебе кажется, неизбежность. И постепенно контуры этого мира накладываются на тебя, из их пересечения проступает твоя собственная самость, из них являешься в мир ты. В лесу кричит сова, во дворе брешут собаки, кто-то ходит этажом ниже, поскрипывая досками пола, фыркает стреноженная лошадь – и твоё прошлое обрушивается на тебя, словно оно – хищник, а ты – жертва. Оно грубое, словно насильник, и оно же ластится, будто верный пёс. Оно знает тебя, как знала бы тебя старая любовница, оно изысканно и вычурно в своих претензиях на тебя, и оно же просто и конкретно, словно вытертые ремешки на рукояти меча, словно шероховатость глиняной посуды, словно бархат плаща. Оно входит в тебя, заполняет тебя, становится тобою. И только где-то глубоко-глубоко, под спудом этого заполонившего тебя грубого, конкретного прошлого, этих вещёй, этой реальности мира тлеет память о мире другом, под другими небесами. Он, этот мир, не лучше и не хуже, он просто – другой. И теперь, где бы ты ни был, куда бы ни отправлялся, в каких схватках и пирах ни участвовал бы, это чувство – отныне и навсегда – поселяется в тебе, живёт в тебе, движет тобою. Заставляет совершать подвиги и безумия, поскольку – раз за разом – всё кажется, будто она, эта другая жизнь и другие небеса, значат что-то большее, что-то важнейшее, чем конкретная, грубая реальность тебя, проснувшегося в постели, на куче соломы, подле прогорающего костра, укрытого попоной, или кожухом, или звериным мехом. Что там – лучший ты и там – лучший мир. Твой мир.