Иван Кузнецов - Долг [litres]

С поступлением в университет я опоздала. А могла бы попытаться, ведь школьный аттестат вместе с дипломом секретаря-делопроизводителя мне Кирилл Сергеевич обеспечил при расставании. Жалко очень. Но я не имела права отвлекаться: потом мыслей было бы уже не собрать.

И вот теперь дело, которое порой казалось бесконечным, внезапно приблизилось к финалу. Собственно говоря, я всё сделала. Осталось лишь несколько белых пятен.

Осталось то, что я уже несколько раз откладывала на потом. Про родных. Когда я узнала, что они в опасности, а потом – что их нет в живых, и как отреагировала? Отчего я никак не припомню? Почему мне так не хочется этого делать? Не иначе как фрейдовское сопротивление празднует тут победу над волей и здравым смыслом. Значит, всё-таки есть информация…

Надо полистать записи, поискать – где-то ближе к началу… Как приятно перелистывать вместе со страничками живую, яркую теперь память!..

А ну-ка! Вот же! Я, ещё когда записывала, чувствовала, что тут какое-то противоречие, но не поймала. А оно – прямо на поверхности!

Я поговорила с Ниной Анфилофьевной насчёт письма к матери. Я беспокоилась обо всех моих. А прямо на следующее утро я встаю с убеждением, что их давно нет в живых. И как давно? Что это значит? Ого! Я тут даже порассуждала, почему души близких не навещали меня. Порассуждала – и всё равно не заметила противоречия. Может, я пропустила в памяти несколько дней или недель? Ну какие недели? Время было сжато до часов, оставалось совсем не много до эвакуации…

Да, удобная вещь – записи! Всё как на ладони…

Сразу после разговора с Ниной Анфилофьевной меня вызвали для работы. Михаил Маркович приказал уйти в глубокий транс. Помнится, у меня в тот раз очень плохо получалось, и он стал давить. Почему-то Николай Иванович присутствовал, не уходил…

Ясно! Сложилось. Прямо очевидно!

Начальство знало раньше, что мать моя погибла или надорвалась на строительстве оборонительных сооружений и померла. Про бабушку и отца, вероятно, были сведения, что они также не живы. Может, деревню сожгли, а жителей расстреляли. Разве такого не бывало? А может, ушли пешком и были расстреляны с воздуха, как многие тысячи беженцев… Съезжу на родину, как советовал когда-то Лёня Конопатов, и выясню на месте. Не откладывая. Завтра – воскресенье, а в понедельник поеду на вокзал за билетами…

Думаю, Николай Иванович, уже зная, какое-то время прикидывал, как мне обо всём этом сказать и что делать со мной потом.

Конечно же, я была довольно самостоятельной девчонкой, но я сильно любила родных. Известие о гибели всех близких выбило бы меня из колеи надолго. Не уверена, смогла бы я прийти в себя в течение месяца, двух? А время-то – каждый час был на счету. Уверена, что именно поэтому Николай Иванович принял решение: пусть гипнотизёр внушит мне, что всё, мол, случилось давно и давно отболело.

Не очень-то приятно сознавать, что твоим сознанием распорядились без твоего собственного ведома, да ещё воспользовались при этом твоим доверием. Но я могу понять товарища Бродова: он должен был заботиться, прежде всего, о деле. Мы были не просто кучкой индивидуумов, собравшихся по собственному интересу, а бойцами, присягнувшими служить Родине. А специфика нашей службы такова, что для неё необходим ясный ум и душевное равновесие. Кроме того, я уверена, что решение о вмешательстве, если таковое было, далось Николаю Ивановичу не просто: он сам очень не любил лишние внушения, потому что в нейроэнергетике хорошо работает только тот, чья умственная свобода не ограничена…

Пробую мысленно вызвать на связь кого-нибудь из своих – глухо. Пробую хотя бы увидеть их, почувствовать – ничего не происходит. Стараюсь прочитать чьи-то мысли, увидеть внутренние органы человека и определить их состояние. Пропустить через себя поток энергии? Даже не представляю, как подступиться. Не вижу ничего, не чувствую. Ощущение такое, как будто я ослепла и оглохла. Теперь понимаю Лиду, которая бросила в отчаянии: «Я сойду с ума без нашей работы!»

Так сложилось, что я всего три года прожила зрячей и способной слышать не только в привычном спектре, но и на тонком плане. Но лишь та жизнь одновременно в двух мирах, ничем не противоречащих друг другу, а дополняющих друг друга и обогащающих, была настоящей: насыщенной событиями, дружбой, товариществом, полной глубокого смысла. Там я могла приносить настоящую пользу людям, и мне было интересно.

Есть у меня в запасе один ключик, которым я ещё не воспользовалась. Стоит попробовать теперь. Вдруг он паче чаяния откроет мне дверь в тонкий мир! Вот он…

Катя по простоте душевной проговорилась Лиде перед своим отъездом, что ежедневно упоминает меня в своих молитвах. Тут Лида прицепилась к ней и не отстала, пока Катя не назвала имя. Я думаю, Катя не сдалась бы, если бы Лидок не уверила, что это – вопрос моего спасения. Откуда Катя знала, Лида тоже из бедняжки вытащила – тут уж, думается, не обошлось без гипноза: от мужа, священника – отца Алексия. Но откуда тот имел такие сведения, он скрыл даже от любимой супруги.

Лида, передавая имя мне, настаивала, что это – один из важнейших ключей к моей памяти и что мне пригодится, когда начну восстанавливать события прожитой жизни.

Без Лиды, самостоятельно, я, возможно, не припомнила бы: сама же упаковала его поглубже в карман памяти.

Я до сего момента не понимала, к чему его применить. Вроде ж и так припомнила детство и поступление в Школу. А к последующим периодам уж были другие ключи. Но, возможно, он откроет тот самый позабытый момент мысленного прощания с погибшими родными, расставания с детством. А может, ещё и врождённые способности вернёт.

Что ж, испытаю ключик! Вот имя, данное мне при рождении, имя, которым меня крестили. Повторю его несколько раз. В лёгкий транс может погрузить себя каждый, даже не обладая особыми способностями…

– Василёчек мой!

Отец проникновенно смотрит мне в лицо, его глаза очень близко. Отцовские руки мягко, но надёжно сжали мои бока. Он поднял меня высоко в воздух – так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Он целует меня в щёчки, щёточка его усов, как всегда, забавно покалывает. От него несильно пахнет табаком: последние дни он покуривал…

Отец из-за своей хворости совсем не мог поднимать тяжестей, но меня он всё же брал иногда на руки и поднимал высоко, зная, какую радость мне это доставляет…

Он всю жизнь звал меня, вместо имени, нежным прозвищем Василёчек.

– Что удумал: девочку зовёшь мужским именем! – бросала мать с усталой досадой.

Бабушка, когда отец не мог услышать, пеняла матери:

– Да не поддевай ты его! Слава богу, дочку любит, тебя за всю жизнь пальцем не тронул. Не всякой такое счастье достаётся.