Иван Кузнецов - Долг [litres]

Отец – как человек, повидавший во время войны разные края, рассказывал о городах и странах, давал дельные советы, как ориентироваться в новой обстановке, вести себя среди незнакомых людей, общаться. Отец курил больше обычного и стал из-за этого сильнее дохать – как зимой, но в целом сохранял бодрость и деятельный настрой.

И вот настал момент расставания. Мы посидели и вместе поплакали. Обхватив друг дружку, поплакали с бабушкой. Та перекрестила меня перед дорогой.

Мать тоже со всеми обнялась, расцеловалась и смахнула слёзы, но меня, нахмурясь, недовольно поторопила.

И вот мы сидим на дровнях, мягко и удобно устроившись на сене. Солнце тепло светит из-под облаков; подкрашенная оранжевыми лучами листва колеблется в кронах берёз; где поля золотятся колосьями, где белеет гречиха, где зеленеют на разные лады овощи. Мы сидим задом наперёд, смотрим на дом и родных, машущих нам вслед, сами машем в ответ. Печаль улетучилась и постепенно сменилась радостным, нетерпеливым ожиданием чуда…

Итак, мать не тащила меня силком, а предоставила выбор, я сама приняла решение, определившее всю дальнейшую судьбу…

Жалко, что я не могу теперь говорить с душами ушедших! А что, если бы довелось ещё раз повидаться? Как довелось нежданно повидаться с Лидой, живущей теперь совсем в другом мире. Кого бы я позвала? Бабушку, с которой всегда было так уютно и надёжно? Отца, любовь которого я всегда чувствовала?..

Если нужно было что-то написать, расписаться, отец долго, старательно, едва не высунув язык, выводил печатные буквы. Иногда, стараясь произвести на меня впечатление, по слогам читал заголовки в газете и даже какую-нибудь заметку – целиком. Но я уже и тогда понимала, что это несовременно: грамотность была в моде, даже в деревне некоторые читали довольно бегло, да и мать могла быстрее осилить газетную заметку, но не желала тратить время «на баловство».

Зато отец мог степенно и очень убедительно рассуждать о политике, но тут уж мать испуганно шипела, чтобы он делал это потише и не «при ребёнке», а лучше бы и вовсе отказался от опасной привычки «молоть языком что ни попадя». Отец иногда отшучивался, иногда обижался, иногда молча уходил во двор курить, хоть ему нельзя было, или колоть дрова, от чего быстро выдыхался. Совсем редко он в сердцах говорил матери: «Был бы я здоров, ты б меня так не собачила, а?! Ну, давай, найди себе получше-то мужика, а?! Найди!»

Я пряталась в кусты и плакала: за что она с ним так? Ведь он такой добрый! И не виноват, что немцы отравили его газами. Но мне и мать было жалко, что надрывается на работе за двоих…

Странная мысль пришла. Дикая. А сейчас было бы мне интересно с отцом? Было бы весело слушать его рассказы? Восхищалась бы я его рассуждениями о политике, о людях, о видах на урожай? Хотела бы я променять Ленинград, Москву, Лабораторию на ещё несколько месяцев или лет, прожитых бок о бок с горячо любимым отцом?

Моё детство кончилось не в Москве и не в Берлине, а тогда, на пыльной деревенской улице. Как бы я вернула родных и близких, не вернувшись к себе, тогдашней?..

Вчера так и заснула над записями. Только среди ночи ощупью добралась до кровати и плюхнулась, не сняв халата. Под утро видела хороший сон.

Я будто бы проходила какие-то испытания, как в сорок четвёртом году по возвращении. Бесконечно что-то рассказывала, рассказывала, припоминала, опять рассказывала. Я торопилась, захлёбывалась словами, очень боялась не успеть рассказать и в то же время проскочить что-то важное. Мне задавали вопросы, что ещё сильнее сбивало с толку, кололи раскрепощающие препараты, но беспокойство моё только нарастало, переходя в панику. Материала становилось всё больше, а времени оставалось всё меньше. Если я не расскажу всего, что нужно, чего ждут от меня специалисты, то комиссия признает меня негодной и забракует.

В помещении было темно, я не видела ни стен, ни потолка. Слышала быстрые, разрозненные по смыслу вопросы специалистов, слышала собственный голос, замечала, что перескакиваю к следующей фразе, не окончив предыдущую. Видела фигуры в белых халатах, когда медики подходили из темноты, чтобы сделать очередной укол.

Потом – совершенно внезапно – мне стало вроде как и нечего больше сказать. В пустом пространстве брезжили серые рассветные сумерки. Я почувствовала огромное облегчение, поскольку стало ясно: успела! Уложилась в отведённый срок и, кажется, ничего не забыла. Разве что самую малость, которую мне, похоже, простили.

И тут в комнату неторопливой походкой вошёл Николай Иванович. Он был в форме старого образца, но без знаков различия на суконной рубахе.

– Ну, здравствуй!

Я так опешила, что промолчала в ответ на приветствие.

– Испытания окончены, поздравляю, – сказал он серьёзно. – Ты знаешь, какое сегодня число?

Я задумалась, вычисляя и боясь ошибиться.

– Тридцатое?

– Плохо, Тася, – строго нахмурился товарищ Бродов. – Очень плохо! Ты прохлопала целые сутки!

Я страшно смутилась. Как же я могла за всеми второстепенными испытаниями забыть о самой главной задаче, которая стояла передо мной: следить за ходом времени и считать календарные дни?! Ведь только это удерживает тебя в реальности, не даёт свалиться в тяжёлое забытьё! Значит, я всё-таки потеряла контроль…

– Сегодня тридцать первое, – сообщил Николай Иванович прежним строгим тоном и вдруг улыбнулся: – Скоро Новый год!

Улыбка, открытая, свободная, сделала его лицо светлым; от строгости не осталось следа.

– Собирайся! – предложил Николай Иванович.

– Новый год! – Я снова была близка к панике. – Как же?! Я же не подготовилась! Я не успею!..

– Не волнуйся, – сказал Николай Иванович очень тепло, – уже всё подготовили. Тебя все ждут. Пойдём!

Он взял меня за руку, как маленькую. От отчётливого прикосновения, от тёплой волны, захлестнувшей сердце, я проснулась.

Со времён далёкого детства я не просыпалась с ощущением такой радости.

Наверное, сон – в руку. Наверное, сегодня мне удастся закончить долгий марафон припоминаний. Осталось совсем чуть-чуть. На одно усилие. Тогда я смогу начать совсем новую жизнь…

Сновидение ясно подсказывает: осталось одно важное событие, которое я совершенно упустила из виду. Это событие произошло в течение одного дня.

Как же этот день искать? Что искать?

Много раз я подступалась к контрформуле самоликвидации. Саму формулу помню целиком, а контрформула как будто начисто стёрлась. Меня это, конечно, не оставляет в покое, раззадоривает: как же я целые монологи Михаила Марковича помню, а эту короткую фразу или даже одно слово – нет?! Может, надо добить контрформулу теперь, и дело будет завершено?

Попробую. Формула… вот она… Войти в транс и вспомнить, как Михаил Маркович делал внушение…