Иван Кузнецов - Долг [litres]

Не могу! В лёгкий транс – пожалуйста. Я и не выхожу из него, пока вспоминаю. Считай, живу в нём последние годы. Но это – лёгкий. А в глубокий…

Что ж дышать-то так трудно? И в сердце пошли какие-то перебои: стукнет – замирает. Волнуюсь!

Вспоминается изба. Не отчая. Чужая, большая, со множеством комнат, с несколькими печами. Ветер страшно воет в ущелье, шумит в кровле и бьёт в окно так, что стёкла дребезжат и постукивают добротные двойные рамы. В кабинете прохладно, но всё равно почему-то уютно. На письменном столе разложены открытые, все в закладках книги, бумаги, картинки, фотографии. Я рассматриваю портреты людей в париках, камзолах, доспехах, старинных мундирах, изображения предметов и зданий, а товарищ Бродов, сидящий напротив, негромко, сосредоточенно рассказывает об алхимиках, масонах, мистических орденах.

Особенно жестокий даже для этих суровых краёв ветер сопровождает резкую перемену атмосферного давления, от которой Николаю Ивановичу нездоровится. Я уже дважды подогревала для него чайник до белого ключа: товарищ Бродов убеждён, что обжигающий чай помогает ему не хуже капель и порошков. Но я вижу, что на сей раз не помогает.

Николай Иванович ещё не знает, и сама я ещё не уверена, но, кажется, что-то сдвинулось во мне с мёртвой точки, и я готова попробовать лечить. Незаметно под столом поднимаю ладонь и направляю на руководителя. Пальцы покалывает. Держу какое-то время, присматриваясь мысленным взором, что происходит.

Картина меняется, высветляется, и острое ощущение в пальцах стихает. Всё происходит достаточно быстро, но Николай Иванович успевает заметить, что я отвлеклась, и умолкает, смотрит на меня выжидательно. Ну да, прослушала немножко. Но не беда: сейчас сориентируюсь и пойму, о чём шла речь.

– Не замёрзла? – спрашивает руководитель.

Не дожидаясь моего ответа, он легко выбирается из-за стола и идёт отдавать распоряжение, чтобы затопили печь. Печь в кабинете топится снаружи, из другого помещения.

Я с гордостью думаю, что теперь тоже могу сказать как о чём-то простом и естественном: «Поднимаю руку, а мне пальцы бьёт», как тогда Женька сказала в подслушанном мною разговоре в самую первую мою ночь в Лаборатории…

Вот оно! Вот вопрос, который всегда тревожил меня и интриговал, но над которым я ни разу не собралась задуматься всерьёз.

Ещё только начав учиться в Школе-лаборатории, я разгадала, о чём разговаривали девчонки в ту, самую первую, ночь. Всё оказалось просто.

Вечером стало понятно, что неизбежен налёт вражеской авиации, так как погода была ясная. Товарищ Бродов вызвал Женьку, чтоб сделала прогноз. Они проводили такой долгосрочный эксперимент: Женя предсказывала, какова будет интенсивность налёта, куда упадут бомбы и где будут сильные пожары. Потом сравнивали её прогнозы с реальными событиями. Но на сей раз Жене никак не удавалось сосредоточиться. Ей мешало то острое беспокойное ощущение, которое всегда возникает, если человеку рядом очень плохо. Она незаметно просканировала Николая Ивановича и «прижала к стенке», точно описав его состояние.

Я так и постеснялась спросить девчонок, что именно тогда приключилось с руководителем: было неловко сознаваться в подслушивании. Факт тот, что Женька не на шутку перепугалась и еле справилась в одиночку. Ситуация была для неё из ряда вон выходящей. И почему-то именно в тот раз Николай Иванович не позвал девчонок, по заведённому обычаю, подлечить и, даже вызвав Женьку по делу, постарался скрыть недомогание.

Ещё когда я впервые всё это поняла, у меня возникло странное, иррациональное ощущение, что вся эта история как-то связана со мной, с моим появлением в Лаборатории…

Опять со мной творится нечто странное. Сердце замирает и какое-то время будто решает, идти ли дальше или остановиться насовсем. Никогда у меня не было никаких серьёзных проблем со здоровьем. Пока служила, проходила диспансеризации каждый год. Да и возраст ещё не тот, чтобы… Прошло… Больше всего это было похоже на действие формулы. Но с чего бы? Почудилось…

Итак, о чём я? О том, что в день моего приезда в Москву и знакомства с Лабораторией Николай Иванович о чём-то очень сильно переживал. Так сильно, что ему от этого к вечеру стало плохо, но он категорически не хотел, чтобы девчонки в процессе лечения считали его мысли, то есть узнали причину…

Да что ж такое?! Я сама готова концы отдать. Опять сердце встаёт, как вкопанное. Я-то из-за чего переживаю?

Из-за чего, не знаю… Но мне страшно… Аж в глазах темнеет. Мне страшно понять что-то такое… что-то ужасное… Может, у меня стёрта память о ещё каком-то событии?

Может, я совершила что-нибудь ужасное… Кого-то убила? Об этом узнали, стёрли мне память, создали новую личность, чтобы я могла хорошо работать…

Легчает, значит, я ухожу от предмета страха.

Почему же формула срабатывает? Я произнесла её про себя всего один раз сегодня… Как там было? Можно и про себя, но чётко… Не то. В опасности. Если мне угрожает опасность, а я при этом интенсивно думаю обо всём, что связано с Лабораторией, о содержании работы, о руководстве.

А если нечто ужасное… что-то такое – совсем-совсем плохое совершила не я, а… Опять! Я, похоже, на правильном пути: опять останавливается сердце. Как бешеное, колотится от страха – и останавливается.

Как же отменить эту формулу? Как нейтрализовать её действие? Отложить до завтра, а завтра не повторять её. Не поможет: теперь она напрочь сцеплена с той информацией, что я пытаюсь вскрыть…

Дерево за окном разрослось. Ветки едва не касаются стекла. У соседей снизу за окном висит кормушка, на неё всё время слетаются стайки синиц. Они так весело позванивают! Птички, что ждут своей очереди, прыгают по моему подоконнику, стучат в стекло: мол, давай и ты корми нас! Где семечки?!

Вспоминается экзамен, наведённый Гулякой транс, в котором вот так же за окном по дереву скакали синички. У входной двери стоял Николай Иванович в шинели и фуражке и торопил меня идти с ним смотреть самые таинственные закоулки Москвы…

Как же я скучаю по нему! Мне не хватает его как самого близкого друга… Если б сейчас поговорить с ним! Не мучиться, ища ответа, а просто спросить его про моих родных, спросить, когда и от чего умерла моя мать…

«У меня остались долги перед тобой… Пока рано тебе об этом узнать…»

Спустя полтора месяца, как я попала в Лабораторию, Михаил Маркович сделал мне внушение, что она умерла «давно». Теперь ясно, что это не было правдой. Я представляла себе, что она рыла окопы в воде и осеннем холоде, как описала тогда Нина Анфилофьевна. Простудилась, заболела туберкулёзом… Смутно так представляла. Но даже если она и правда надорвалась на тяжёлой земельной работе, отчего я ни разу не увиделась с ней до того, как она слегла? А если убита при фашистском налёте, то не в первый же день по приезде? Значит, опять же должны мы были увидеться. Николай Иванович не стал бы препятствовать этому: зачем? А если – в первые же дни?