Иван Кузнецов - Долг [litres]

– Это счастье моим же горбом добыто, – огрызалась мать.

Бабушка увещевала:

– Не гневи Бога! Вечно ты недовольна, всё-то тебе больше подавай…

И мать смягчалась:

– Да ладно, я ничего…

Отец снова и снова с удовольствием рассказывал, что сразу после рождения глазки мои были василькового цвета, и ухитрялся даже по прошествии десятка лет найти в них, светло-серых, оттенок синевы. Мать всё с той же усталой досадой возражала, что, мол, все младенцы рождаются синеглазыми. Она говорила: «с оловянными глазами». Но отец добродушно спорил: что ж он, младенцев мало видал?! Не такой у них цвет, как у его дочки…

Поныне при мысли об отце такая горячая нежность охватывает! Душа в душу мы с ним были. Мне весело было слушать его рассказы…

Зимний вечер тёмный, длинный. Уж легли, а сна ни в одном глазу. Я – на печи. Ворочаюсь под тяжёлым ватным одеялом – то ногу выпростаю, то руку: душно, жарко. Отец с кровати подаёт голос:

– Не спится, Василёчек? Хочешь, расскажу про поросёнка?

Ещё бы! Конечно, я хочу услышать рассказ отца! И про поросёнка, и про филина, и про тётку Матрёну… Отец рассказывает неторопливо, красочно, на разные голоса. В обычной жизни он много кашляет, но, когда рассказывает, вся хворь от него отлетает. Мать начинает недовольно сопеть, показательно отворачивается к стенке и натягивает одеяло на ухо. Другой угол одеяла сползает с плеча отца, и он остаётся подмерзать в одной рубахе: в избе уже холодает. Я прошу:

– Ещё расскажи!

Отец было обещает следующую историю, но мать зло ворчит:

– Кто за день не умаялся, тому и спать неохота! По дюжине раз уж всё слышала. Не надоело? Нового-то ему рассказать нечего!

Отец встаёт с кровати – поцеловать меня на ночь, поправляет и подтыкает мне сползшее одеяло, говорит примирительно:

– Ну всё, Василёчек, спи! Завтра ещё чего расскажу.

В самой глубине души я понимаю, что мать права: нового от него действительно не услышать. Но под страхом смертной казни я не сознаюсь себе в том, что мне всё-таки хотелось бы услышать что-нибудь новое…

Быстро устав, отец опускается на скамью, пристроенную им у стены избы, под окном, и сажает меня на колени. Он повторяет шёпотом:

– Василёчек…

И крепко обнимает. Я всем телом прижимаюсь к нему в ответ. Я услышала в его голосе слёзы, и теперь мы плачем вместе. Только теперь я, наконец, осознала, что надолго расстаюсь с близкими – на целый год, если не дольше. Потому что мы с матерью уезжаем в Ленинград!..

Мать прибежала в дом в крайнем возбуждении: глаза блестят, платок сбился, лицо раскраснелось. Бабушка в тот день была в доме моих родителей – помогала матери по хозяйству. Разгар лета – мать с утра до ночи на колхозных работах. Отец тоже ушёл работать. В разгар лета, когда из воздуха частично уходила влага, он чувствовал себя гораздо лучше, чем обычно: дышалось свободнее – и тоже шёл зарабатывать трудодни. Нынче он помогал, кажется, в ремонтных мастерских. Руки-то у него были хорошие – мог и починить, и приладить, и смастерить. И придумать он умел какое-нибудь полезное приспособление.

На мне – огород, дом, носить полдник матери и отцу, носить воду на полив. Вот бабушка и приходила на помощь. У самой у неё огородик и садик оставались совсем маленькие, игрушечные – за чем хватало сил ухаживать. Домик у бабушки был тоже крошечный, но чистый, светлый, уютный.

А родительский дом – отцово наследство – летом казался тёмным и мрачным, и только зимой можно было оценить по достоинству толстые старые брёвна, малюсенькие окошки, большие тёмные сени: вся конструкция дома позволяла сохранить тепло. Когда в печи трещали и полыхали дрова, насупленная изба преображалась, становясь доброй и гостеприимной. И ещё она преображалась, когда в ней хозяйничала бабушка, напевая, прибиралась и готовила в нашей избе – тогда в окошки заглядывало полуденное солнце, и его света хватало, чтобы наполнить помещение.

Так было и на сей раз: ситцевые занавесочки отдёрнуты, солнечные лучи насытили воздух. Я влетела с огорода, землю с рук не обтряхнув, вслед за матерью: разобрало любопытство. Что это она примчалась такая заполошная? Бабушка в этот момент взволнованно говорила матери:

– Так ты поторопись, раз хочется, не то там без тебя все путёвки разберут!

– Мама, я первая записалась! – выпалила мать. – Мне сказал уполномоченный: собирайся! Не отложили, как Нюрку, на потом. А Нюрку и Шуру отложили: мол, потом ещё взвесят.

В её голосе слышались и гордость, и удовольствие, и тревога: как-то бабушка отнесётся к тому, что она приняла некое важное решение, не посоветовавшись, не уважив.

Бабушка заметно погрустнела, но сказала твёрдо:

– Хорошо, что спроворила. Нечего тут сидеть, ничего не высидишь. Поезжай!

Обе уже заметили меня, топтавшуюся на пороге. Мать подозвала меня, поставила прямо перед собой.

– Поедешь со мной в Ленинград?

Я, несмотря на изумление, быстро открыла рот, чтобы дать ответ, показавшийся очевидным. Тут мать решила уточнить:

– Я еду в Ленинград работать на заводе. Хочешь жить со мной в Ленинграде?

– Хочу, – воскликнула я без запинки.

С самого начала мне было очевидно: отец и бабушка остаются в деревне, а мать либо едет одна, либо со мной. Было столь же очевидно, что мать будет отправлять им часть заработанного: так поступает всякий, кто уезжает на заработки, оставив близких в деревне. Сомнений не возникало, что бабушка и отец справятся с зимовкой, по-родственному помогая друг другу. Лишь бы бабушка была здорова, и отец бы не расхворался слишком сильно. К длительным разлукам в деревне отношение как к естественной неизбежности. Печаль остававшихся скрашивали письма – как правило, не слишком уж частые, особенно если учесть с трудом отступавшую от наших краёв малограмотность. По умолчанию предполагалось, что мать, если устроится в городе хорошо, заберёт и родных. Хотя теперь я думаю, что с отцом она вряд ли стремилась бы воссоединиться.

– Поезжайте, деточки, поезжайте, – резюмировала бабушка стремительный разговор на троих.

Если она и смахнула слезу, то незаметно.

С отцом мать объяснилась без меня: куда-то я отлучалась. Когда вернулась, в доме царила мирная и немного торжественная атмосфера, но определённая натянутость присутствовала. Отец, возможно, и затаил обиду на мать, но при мне уже не спорил, не возражал, не старался поддеть мать, сказать ей что-нибудь колкое.

Мы с матерью собрались всего за несколько дней. Всё это время я была вне себя от нетерпения: скорее бы тронуться в путь, суливший так много нового и интересного, скорее бы увидеть Ленинград – грандиозный город, которого я, как ни силилась, не могла вообразить даже с помощью добытых у соседей картинок и открыток. И бабушка, и отец включились в это предвкушение чуда, вовсю помогали в сборах. Радостное волнение от перемен к лучшему, ворвавшихся в однообразную жизнь, отодвинуло на время печаль.