Марчин Вольский - Реконкиста

Мазарини начал рассказывать медленно, вытаскивая из своего саквояжа какие-то бумаги.

– Вот уже около двух лет множатся беспокоящие известия из различных уголков Европы. Серебристые диски, похожие на те, о которых упоминал индеец, видели в окрестностях Эдинбурга и над Варшавой. Одно из этих воздушных транспортных средств, по словам крестьян из Таормины, влетел в кратер Этны, но очень быстро, совершенно целый, вернулся оттуда и улетел в сторону Катании. Еще большее впечатление произвело появление серебристой барки над полем битвы под Хемницем [17] Сражение Тридцатилетней войны, произошедшее 14 апреля 1639 года, в ходе которого шведские войска под командованием фельдмаршала Юхана Банера разбили объединённую имперско-саксонскую армию под командованием генерал-лейтенанта Маттиаса Галласа. , в Саксонии, продолжавшееся более десяти минут, приведя к виктории шведов. Неученый народ усматривает во всем этом вмешательство дьявольских сил; ученые умники – метеорологические аномалии. По счастью, никто не связывает всех фактов. Ни качественной перемены, случившейся в прошлый месяц. Ранее поднебесные гости ограничивались лишь подсматриванием за нашим существованием с высоты, более всего заботясь о том, чтобы их никто не заметил, теперь же видели диски, садящиеся на земле. Имеются свидетельства таинственного исчезновения молодых людей, а месяц назад в Лангедоке группа охотников, пытавшихся подойти к такому металлическому диску, была поражена неведомой силой. Жители деревни насчитали шесть обугленных тел, по крайней мере, у одного было подтверждено отсутствие сердца.

– Кем бы ни были эти моряки небосклона: богами, пришельцами из преисподней или иного мира, в отношении людей у них нет добрых намерений, – резюмировал Ришелье. – Быть может, вы, maestro , сможете объяснить это каким-то иным образом; нам же, к сожалению, кажется, что наша несчастная цивилизация встала против величайшей угрозы со времен Потопа.

Ришелье не ожидал с моей стороны незамедлительных деклараций; наоборот, он просил, чтобы я все глубоко обдумал, прежде совершу какую-либо оценку ситуации. Он передал мне документы, письменные протоколы допросов, гравюры, предлагая ознакомиться со всеми ними, чтобы завтра выразить свое мнение. Сам же он намеревался остаться в Клюни еще один день, а только потом присоединиться к королю, развлекавшемуся в Бургундии.

Потрясенный услышанным, я спросил у Мазарини, провожающего меня в выделенное мне для проживания помещение, чего же от меня ожидают.

– Совета, иль Кане! Молиться Нашему Господу, в святой Троице Единому, мы всегда можем и сами, но рассчитываем на то, что вы, маэстро, сможете предложить, что можно сделать, помимо того, что возлагать веру в божьих промыслах.

Для проживания мне выделили красивый, хотя и не слишком большой дом в романском стиле, с широким входом, увенчанным бургундским стрельчатым сводом. В передней части размещался обширный зал с темным потолком, перекрытым балками; зал мог служить и конференц-залом и столовой, за ней прятался маленький домик, вымощенный деревянными кубиками, где находился колодец и аркада, ведущая к кухне, в которой местная женщина по имени Паскуалина, грудастая словно модели Питера Пауля Рубенса, готовила ужин.

Отдохнувший и освеженный Ансельмо повел меня на второй этаж, состоящий из спальни и просторной комнаты, предназначенной под мою мастерскую. Там очутились и карты, и подзорная труба, и геометрические инструменты; много книг и даже очень красивый глобус гданьской работы с покровом, содержащим передвижную карту неба. Там же мы съели не слишком-то обильный ужин. Аппетита у меня не было и на грош и, к удивлению моего ученика, я удовлетворился всего лишь одним стаканом анжуйского вина.

Зато Ансельмо с жадность. Пылесоса поглотив все, что я оставил. В этом была и хорошая сторона, так как говорил он мало и, прежде чем я не поел, он не принуждал меня к признаниям. Другое дело, что толстяка, обычно напоминающего пончик в масле, раздувало от любопытства.

– А вот кажется мне, мой синьор, что с этой заразой – все это липа, – сказал он, пытаясь чего-нибудь от меня узнать, когда мы уже перешли к обмену мнениями. – В монастыре нет каких-либо больных, lazaretum пуст, а монахи, расспрашиваемые относительно peste , только глуповато усмехаются. Нет никаких сомнений, что это сам кардинал распустил слухи о чуме, чтобы отпугнуть любопытствующих от этого монастыря.

– А давай-ка осмотрим дом, – предложил я.

Тут дело даже не в том, что я не доверял толстяку, просто хотелось, как советовал кардинал, переварить все самому. А в чем мог помочь мне мой простак-слуга?

Так что мы продолжили обследование выделенного мне дома. За мастерской, над двориком проходила галерея, ведущая в спальню с кроватью с балдахином и к ступеням, ведущим на крышу, покрытую черепицей, где я обнаружил площадку, идеальную для проведения астрономических наблюдений. Если же говорить про спальню, то с одной стороны стену заполнял ряд узких, витражных окошек, обрамленных маленькими колоннами; на другой стороне, помимо коврика, я мог видеть портрет красивой девы с умными, печальными глазами, в греческом одеянии Афины Паллады. Хватило одного-единственного взгляда, и я задрожал, будто бы кто-то мне в сердце вонзил раскаленную фибулу. Клянусь копьем Минервы! Ведь это же был портрет моей любимой эрцгерцогини Марии, у меня на глазах палачами Ипполито сожженный в подвальной печи два года назад. Неужто Ришелье стал владельцем какой-то копии?…

– Это я его спас, мой господин, подсунув экрцгерцогским слугам паршивую репродукцию вместо оригинала, который спрятал в старой дымовой трубе, – горделиво признался Ансельмо. – После того передал картину на хранение синьору Мазарини, хотя мог бы и выгодно продать. Один еврей из Феррары готов был сразу же выложить на стол две сотни дукатов золотом.

– Я безмерно благодарен тебе за это, приятель, но сейчас оставь меня одного, – сказал я.

Тот вышел весьма неохотно, словно пес, которого выгнали за порог в дождливый день. В двери он еще повернул голову с немым вопросом, а вдруг как я его задержу… Только я впил взгляд в Марию. Марию, мою принцессу, мою любовь.

Говоря по правде, лично я никогда не имел возможности видеть ее живой, а ее роман с Деросси попросту выдумал, желая придать ненависти герцога Ипполито к художнику придать более личный подтекст. На самом деле, если верить сохранившимся процессуальным документам, иль Кане был казнен под давлением контрреформаторской камарильи, чтобы канализировать настроения в Розеттине. Возможно, речь здесь шла и о подавлении первоначал бунта республиканских сил против эрцгерцога; заговора, поддерживаемого, якобы, Францией, ядром которого и должен был стать этот художник. Пара заказных убийств, жертвами которых стали несколько сторонников республики, делали эту версию еще более достоверной. Но когда я глядел на портрет, то не мог устоять перед впечатлением, что авторская интуиция меня, все же, не подвела; что существовало некое глубинное понимание между художником и моделью. Афина или, уж кто как предпочитает, Минерва, в соответствии с иконографической традицией, богиня холодная, асексуальная, типичная древняя интеллектуалка, возможно даже – лесбиянка, и уж наверняка духовная мать всех последующих феминисток. Тем временем, в глазах, в лице моей Марии я не чувствовал холода, наоборот – обнаруживал там жар, разве что чуточку пригашенный тонкой мглой ностальгии. В губах, наряду с таинственным выражением, я заметил и деликатный стигмат страдания. Дама с портрета явно пыталась улыбнуться, одновременно прикусывая губу. Что-то у нее болело? Судя по дате, сохранившейся в правом нижнем углу, Дерсси написал портрет за год до смерти модели. Неужели посредством него он желал сообщить потомкам нечто такое, чего не позволяли ему ни тогдашние общественные договоренности, ни общественное положение?…