Марчин Вольский - Реконкиста

Я подошел поближе, поднимая подсвечник так, что стилизованная под римскую комната, в которой Минерва готовилась к выходу на бой, сделалась светлее. Богиня была изображена в момент надевания оснащения: всего одна надетая сандалия, неполный панцирь, оружие в беспорядке… Сцена выглядела так, словно бы призыв: "К оружию!" или невидимый посланец оторвали Палладу от интеллектуальных занятий, взывая на поле боя. Повсюду высились стопки книг и свитков, один из томов сдвинулся с ее колен и лежал, раскрывшись, рядом с копьем. Сзади, за Афиной, я увидал зеркало венецианской работы с особенной, необыкновенно тщательно проработанной глубиной, открывающей остальную часть помещения вместе с темным альковом.

Ведомый импульсом, я взял увеличительное стекло, чтобы присмотреться к деталям. На первом плане отраженной в зеркале картины было плечо: округлое, женственное, но крепкое; далее – стол с остатками пиршества и пятном красного вина на мраморной столешнице, наконец, ложе со смятым постельным бельем, ни в коей степени не похожее на лежанку богини-монашки, но, скорее всего, любовное гнездышко. И…

О мой Боже!

Рядом с ложем я выглядел перевернутый мужской башмак, выглядящий так, словно его сбросил с ноги в любовной спешке забывшийся кавалер, жаждущий любовницы. Я побежал к двери, где стояли мои парадные башмаки, вычищенные Ансельмо. Клянусь Юпитером, та же самая форма, тот же самый фасон!

Меня увлекло то послание, высланное из прошлого, сделанное Деросси неизвестным зрителям. Тот самый мелкий знак мужского хвастовства, приказывающий сигнализировать pro memoria (ради памяти – лат.): "Я здесь был, я ее имел".

И тут же я почувствовал, что нахожусь там, что рисую ее, ожидая мгновения, когда меня вновь оплетут ее руки, когда, сбросив тонкий пеплум, отдастся она мне полностью, пахнущая молоком и медом, растительностью литовских лесов, радостью утренних часов, а ее возглас любовного наслаждения – словно песня жаворонка взлетит над альковом… Evoe! Эх… Успокойся, старый эротоман!

– Вашей милости ничего больше не нужно? – Ансельмо высунул лохматую голову, вечно напоминающую мне голову безрогого барана. – У доньи Паскуалины есть дочка, пятнадцати лет, красивая, словно цветочек шиповника, которого, как говорят, ножницы садовника еще не касались…

– Apage satanas! (Изыди, сатана – лат.) – воскликнул я. – Или ты не видишь, что мы в монастыре.

– Знаю, знаю, но если бы эти священные стены могли разговаривать, не один набожный инкунабул сгорел бы от стыда.

Мой слуга убрался, я же стал присматриваться к холсту еще более тщательно. Неужто предусмотрительный Деросси не оставил больше посланий потомству? Тут я обратил свой взор на толстенный том, на котором опирался шлем страстной Афины. Я прочитал буквы на корешке: " G.H.W, De bello mundi ". О мировой войне . Или, точнее, о Войне миров . G? H? W? Господи, ну как мог пускай и самый гениальный творец XVII века знать классическое произведение Джорджа Герберта Уэллса, рассказывающее о вторжении Чужих на Землю? Вдобавок, о вторжении, которое не удалось.

Серьезно взволнованный этим открытием, я поднялся на крышу. Собрав мысли и чувства, я глядел на то, как гаснет день. Там же стоял я и позднее, погруженный в беспокойных мыслях, не имея возможности ни уложить их, ни завершить каким-либо заключением. Тут опустилась темнота, и надо мной было только покрытое звездами небо, точно такое же, как и в мои времена. (Вот только, а какие это: мои времена?). Иногда между башенками пролетала крупная летучая мышь, иногда вдалеке раздавалось уханье совы.

– Если это сон, то пора проснуться, – сказал я сам себе. К чертовой матери, росыпаемся, синьор Гурбиани! Последняя шуточка с Уэллсом была совсем даже ничего, но чего слишком много, то и здоровью не служит. Подъем, вставать!

Вот только желание осталось неисполненным. Неожиданно я почувствовал себя на той крыше поразительно одиноким, словно бы был единственным живым существом во всей галактике. А может, и единственным творцом этого миа, который потерял над ним всяческую власть и теперь в состоянии наблюдать лишь за тем, как этот мир близится к уничтожению. Еще мгновение, пришло мне в голову, чтобы проверить свое могущество: перемахнуть огпдку и броситься вниз на землю. Проснулся бы я? И прошел бы этот страшный сон бесследно?

А если нет – отозвался во мне Гурбиани-скептик, страстный читатель научно-фантастических романов, начиная с " Машины времени " упомянутого Уэллса, и заканчивая " Звездными войнами ". Даже если это и игра, то можно ли ее прерывать? Нужно пробовать. Per fas et nefas .

Я размышлял над тем, а что сделал бы на моем месте настоящий Деросси? Скорее всего – ничего, самое большее, нарисовал бы красивую картину, изображающую войну миров. Ведь даже если бы иль Кане был титаном разума, раз в пять превосходящим Леонардо, Декарта и Галилео вместе взятых, что мог бы он сделать в подобной ситуации? Если и вправду появились Чужие, располагающие силами, о которых упоминал Мигель и padre Педро, то проба сражения с ними походила бы на атаку неандертальцев с дубинами на танковую дивизию "Герман Геринг".

Самое худшее, что рядом со мной не было ни единого существа, которому я мог бы открыться, у которого просить помощи. Никому я не мог выявить правду о себе. Тем более, а что дало бы откровенное признание?… "Я – не Деросси". "Ладно, а кто же? – прозвучал бы вопрос. – Сумасшедший?".

Ночная прохлада, в конце концов, загнал меня в комнату, предназначенную под мастерскую. Ансельмо схватился от стола, словно перепуганный бульдог, которого прихватили на разбое в кладовой.

– Зная, что ваша милость наверняка захочет до поздней ночи, я пришел зажечь побольше свечей, – сказал он и прибавил, показывая на разложенные рисунки: – Особого таланта во всем этом я не замечаю.

Без каких-либо комментариев, я уселся над гравюрами и документами. Читал я их целый час, но ничего большего, что следовало из рассказа про Карибы, я не узнал. Тем не менее, что-то во всем этом не сходилось. Чужие, летающие тарелки и ацтеки? Как-то не слишком помещалась у меня в голове идея столь далеко развитой цивилизации, которая предавалась бы обряду вырывания сердец. И под конец я заснул с головой на этих отчетах, картах и предсказаниях. И не помню, когда Ансельмо занес меня в спальню и закутал в одеяло.

Говорят, что утро вечера мудренее. И действительно, в красках рассвета все выглядит светлее, зелень – более свежей, а цветы – прекраснее. Даже кардинал Ришелье, ожидавший меня в монастырских садах неподалеку от конюшни, выглядел омоложенным. Скажем, где-то на полгода. Возможно, это впечатление вызывало светское одеяние министра и сапоги для верховой езды.