Андрей Посняков - Орда (Тетралогия)

— Ну, не дуйся, анда! — Баурджин всё ж таки улучил момент, хлопнул по плечу побратима. — Поверь, я вовсе не горю желанием поскорее покинуть этот мир. Сколько ещё тут не выпито хмельного, сколько не познано дев! Нет, рано мне спешить на тот свет, рано!

Кэзгерул встрепенулся:

— Рад слышать такие слова, брат! Если все сложится — я буду ждать тебя на равнине семь дней… нет, девять!

— Ну-ну, уймись, друже! Вполне достаточно трёх.

Уже начинало темнеть, как всегда в горах — быстро. Вот только что было ещё достаточно светло и вдруг — раз: темнота, хоть глаз выколи! Бархатно-чёрная ночь словно бы упала на землю, набросилась, выскочив из какого-то тайного укрытия, вонзая острые клыки редких из-за облачности звёзд в остатки ещё голубеющего неба, окрашенного зловещим багрянцем заката. Ветер утих, и от того, кажется, стало ещё страшнее — мерцающие в разрывах чёрных облаков звезды казались злобными глазами ночных демонов. На той стороне — с вершины горы, куда поднимался сейчас Баурджин, было хорошо видно — разложили костры и пели протяжные песни.

Нападут! — осторожно ступая, думал юноша. — Обязательно нападут! Иначе б не вели себя так беспечно… Нарочито беспечно! Мол, смотрите все, слушайте — сидим вот сейчас и честно отдыхаем… как немцы 22 июня на польско-советской границе! Тихо, спокойно, благостно… Постреливали только, гады, да и самолёты со свастикой то и дело нарушали воздушную границу. Командование же твердило одно — не поддаваться на провокации! Не поддаваться! А вдруг — артподготовка, бомбёжки наших городов и сел… И голос Молота по радио — война. Это уж потом выступил Сталин — «братья и сестры». Как ненавидел его в тот момент Дубов! Ну, как же так можно было? Ведь ясно по сути, что такое фашизм… И только потом уже понял, а ведь в чём-то прав был вождь. Для Германии — не только для гитлеровской, война на два фронта означала верную и скорую смерть, как уже было в Первую Империалистическую. Что же, выходит, Гитлер сам себе враг? Бросился на СССР, оставив за собой непобеждённую Англию… решился-таки на самоубийство. Правда, пёр, как паровой каток — к лету сорок второго докатился аж до Волги! И долго потом пришлось выгонять… Кроваво и долго…

— Эй, Гамильдэ-Ичен! — поднявшись на вершину горы, тихо позвал юноша.

— Я здесь, Баурджин-нойон!

— Задачу помнишь?

— Конечно, нойон. Метать стрелы, пока ты не подашь знак, потом — на лошадь, потом — с лошади, в ущелье, ну, там где ручей.

— Молодец, — похвалил Баурджин. — Смотри, завтра стрельбой не увлекайся. Нам врагов не перебить, заманить надо. Прикидываешь?

— Да, — согласился плохо видимый в темноте Гамильдэ-Ичен, потом немножечко помолчал и снова подал голос, правда, уже тише. — А можно кое о чём тебя спросить, Баурджин-нойон?

— Ну, спроси, — Баурджин усмехнулся. — За спрос монет не берут!

— Зачем ты сейчас всех спасаешь? И сам рискуешь больше других… я ж понимаю. Ведь тот же Жорпыгыл, будь он на твоём месте, просто выставил бы сейчас всех в засады, а сам бы уехал, куда глаза глядят, бросил бы воинов, отсиделся бы где-нибудь…

— Как крыса!

— Ну, он же вождь!

— И я — десятник, — негромко отозвался Баурджин. — Пусть маленький, но командир. А значит, не только за себя, но и за всех вас, за весь десяток ответственный. Не только о себе, но в первую голову о вас, о бойцах, думать должен.

— Нойон не должен думать о простолюдинах!

— О бойцах, Гамильдэ-Ичен, о бойцах… Вот если они не будут уважать своего командира, пойдут ли за ним в смертный бой?

— Пойдут! — убеждённо отозвался парнишка. — Потому что, если в бою погибнет нойон, по неписаным законам предадут смерти всех его воинов. И это справедливо!

— Справедливо? — Баурджин усмехнулся. — Ладно, пусть так. Только я не хочу такой справедливости, а хочу, чтобы вы уважали меня не только за страх, но и за совесть. Только тогда я могу на вас положиться.

— О, мы уважаем тебя, нойон, и готовы за тебя умереть не из страха, а, как ты сейчас сказал, по совести.

— Хорошо, если так… Только, Гамильдэ-Ичен, помни — лишь плохой воин стремится к смерти. Умереть ведь легко. Подставить свою шею под шальную стрелу — долго ли? Много ли ума надо? А вот нанести врагу урон, перехитрить его, пересилить и самому выйти из боя живым — вот это потруднее будет, чем просто помереть. Ведь так?

Гамильдэ-Ичен помолчал:

— Ну, наверное, так.

— Вот! А ты говоришь! Не страшно тебе?

— Страшно, — признался Гамильдэ-Ичен. И тут же торопливо поправился. — Не врагов страшусь и не смерти, а златовласой девы в золотой юрте — Кералан-Дара — ужасного демона в женском обличье!

— Что ещё за Кералан такая?

— О, историю эту я слыхал ещё от своего учителя, уйгура. Хочешь, господин, расскажу? — Парнишка явно был рад, что хоть кто-то сейчас его слушает, что хоть кто-то есть сейчас рядом. Тем более такой смелый и благородный человек, как Баурджин-нойон.

— Говорят, кто встретит эту деву — тот погибнет самой лютой смертью. И ещё говорят, ни за что нельзя заходить в её юрту — там и останешься навсегда. Вот однажды молодой охотник с Севера, Оттанга-Мерген, как-то заплутал и вышел к истокам Орхона…

Честно сказать, Баурджин слушал рассказчика лишь краем уха, больше так, коротал время. Юноша поначалу собирался заглянуть к Юмалу с Кооршаком, но было настолько темно, что предпочёл не рисковать — ещё угодишь в потёмках в какое-нибудь ущелье, запросто!

Утром, едва забрезжило, кераиты пошли в атаку. С обеих сторон — от ущелья и здесь, перед горушкой — все, как и предсказывал Баурджин. Ржали кони, свистели стрелы, слышался боевой клич, и вот уже первые лучи восходящего солнца засверкали на вражеских шлемах. И тут же послышались крики! Ага! Нападающие наткнулись на самострелы! Так вам! Судя по крикам, охотники Кэзгерула постарались не зря.

Обняв на прощанье Гамильдэ-Ичена, Баурджин быстро спустился вниз, к лошади. Вскочив в седло, прислушался — со стороны ущелья раздался шум обвала, устроенного здоровяками. Юноша улыбнулся — отлично, значит, все шло по плану. Однако Кооршаку с Юмалом уже пора уходить. А значит — те вражьи силы, что наступают сейчас со стороны пропасти, очень скоро будут здесь. Вот-вот… Ну, где же? Баурджин нетерпеливо поёжился, всматриваясь в утреннюю туманную мглу. Ага, вот они! Отлично!

— Хур-ра-а-а! — возопив насколько мог громко, юноша хлестнул коня и птицей понёсся по узкой тропе, увлекая за собой быстро приближавшихся кераитов. Ну, догоните-ка!

Остальные враги — те, что шатались по лесу, — наконец обошли горушку, вернее, их вывел за собой Гамильдэ-Ичен, при отступлении производивший как можно больше шума. Побежал по лесу, петляя, словно заяц, наводя преследователей на настороженные охотничьи самострелы, затем — оп! — скатился в ущелье, на дно, в заснеженное русло ручья, затаился среди камней, замер. А кераиты пронеслись мимо — ещё бы, они ведь хорошо знали, куда сейчас бежать, за кем гнаться — ну, конечно же, за тем большим и шумным отрядом врагов, что нёсся сейчас прочь, далеко в горы. Там, в тумане, периодически возникали размытые контуры всадников и слышались злобные крики! Да уж, Баурджин старался вовсю: орал, ругался, останавливаясь, с грохотом кидал камни, выныривая из кисельно-молочной мглы то здесь, то там. Хорошо, повезло с утренними туманами… Впрочем, почему повезло? Они всегда бывают в горах в это время.