Андрей Посняков - Орда (Тетралогия)

— Да, к нему.

— Ай, как скверно-то, а! Ай, как скверно… Надобно выручать подружку.

— Может, я чем помогу, госпожа?

— Тебе, плут, веры нет. Да и не сможешь ты помочь в таком деликатном деле… Хотя… — Девушка задумчиво покусала губу, впрочем, думала она недолго, больше действовала. — Беги сейчас с Эрхе-Хара, скажешь — твоя хозяйка, я то есть, хочет его тотчас видеть, в общем — зовёт в гости. Приедет — не пожалеет, так и передай.

— Передам, госпожа!

— Ты ещё здесь? — Гэмбикэ возмутилась. — Да за что ж мне такое наказание? А ну, пошёл отсюда! И без Эрхе-Хара не возвращайся! Так… — Девушка посмотрела на Баурджина. — Попрошу тебя помочь, — решительно заявила она. — Не столько мне, сколько моей подружке Гурбесу и её дружку, Тэйбаке. Острый клинок навис, можно сказать без преувеличенья, над их дурными головами.

— Понимаю. — Баурджин быстро оделся. — Ты задержишь Эрхе-Хара, а я предупрежу Тэйбаку — пусть скорей скачет обратно. Скажи только, где его сейчас отыскать?

— В кочевье Куркудая-нойона, это рядом, любой покажет. Юрта с позолоченным колесом на крыше. — Гэмбикэ вдруг улыбнулась. — А ты сообразительный. Редкое в вас, мужчинах, качество. Ладно, как-нибудь ещё обязательно встретимся. Знай — мне было с тобой хорошо.

— Мне тоже! — улыбнувшись, Баурджин обнял девушку на прощанье и, выйдя на улицу, подбежал к коню.

— Скачи прямо на месяц! — высунувшись из юрты, голая Гэмбикэ показала направление рукой. — Удачи! Да поможет тебе Тэнгри и Христородица.

— И тебе удачи, Гэмбикэ. Ты славная! Коня я потом верну.

— Можешь оставить себе. Подарок!

Едва отъехав от юрты, Баурджин встретил на пути целую кавалькаду с горящими факелами. Впереди бежал русоголовый Гали, а в одном из всадников юноша тут же признал Эрхе-Хара, смазливого кераитского хана. Хан покачивался в седле и громко орал какую-то жутко похабную песню про меркитских распутных девок. Полы халата его развевал ветер, а на поясе висела тяжёлая, украшенная драгоценными камнями и золотом, сабля.

На поясе… Юноша присмотрелся — ну, точно. У Эрхе-Хара было два пояса, один — воинский, с бронзовыми бляшками на ремне, и второй — щегольской, красный, с золочёными загогулиными. Красный! Красный пояс! Так вот куда он делся! Так, значит…

Ещё не зная, что собирается делать, Баурджин повернул коня и поскакал обратно.

— А что, отец, — спросил молодой человек, затянувшись, — невесты у вас в городе есть?

Старик дворник ничуть не удивился.

— Кому и кобыла невеста, — ответил он, охотно ввязываясь в разговор.

Подгоняя коня, Баурджин выехал на безлесную вершину сопки, осмотрелся, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца. Ага! Вон он, табун — идёт на водопой, к реке. А вот и табунщики — Юмал с Кооршаком, Гамильдэ-Ичен, ещё парочка подростков, набранных Баурджином в расчёте на будущее. Неплохие ребятишки, старательные, даст Бог, из них ещё выйдет толк.

Улыбнувшись, юноша повернул голову на север, посмотрел на мерцающую гладь озера Буир-Нур. Интересно, успел ли Кэзгерул искупаться? Ведь это озеро считали своим монголы-язычники — а они о-очень не любили, когда кто-то загрязняет воду. И сами никогда не мылись, не гневили богов, и другим не давали, по крайней мере — открыто.

Возвращаясь от побратима, Баурджин не поленился, проехал оврагами по сопкам Баин-Цаган — все надеялся, что увидит дацан. Нет, напрасно загонял коня. Дубов и не переставал никогда размышлять о тех невероятных событиях, что привели душу пятидесятичетырёхлетнего советского генерала, орденоносца-фронтовика, в тело найманского юноши Баурджина из кочевого рода Олонга. Как такое могло произойти — бог весть. И генерал давно уже решил для себя: жить по таким же правилам — по совести и чести, — как жил раньше, всегда. Так и делал, и приобретал друзей. Юмал и Кооршак, Гамильдэ-Ичен, Кэзгерул Красный Пояс… Да-а… Жаль, тот пояс, который Баурджин с помощью мальчишки-слуги Гали выкрал у Эрхе-Хара, оказался вовсе не поясом Кэзгерула! А ведь как все хорошо тогда сложилось — пока красавчик Эрхе-Хара занимался любовными утехами в жарких объятиях ненасытной Гэмбикэ, Баурджин вмиг уговорил слугу, посулив тому щедрую награду. И ведь не обманул — отдал собственную вторую пару сапог-гуталов. Хорошие были сапоги, почти что не ношенные, и Гали они пришлись впору. А как радовался Баурджин, заполучив пояс! И вот тебе на — не тот. Юношу разочаровал Гамильдэ-Ичен, первым делом прочитавший золочёную надпись. Прочитал, нахмурился:

— Это не пояс Кэзгерула! На том было написано «в девятую ночь месяца седых трав», а на этом — «летят и сверкают молнии».

— Н-да? — неприятно удивился Баурджин. — Жаль, а я так дорого его купил. Может, всё же, подарить Кэзгерулу? Пусть уж хоть этот.

Посоветовавшись, так и решили — торжественно вручили пояс сразу по прибытии в родное кочевье, как раз перед праздничным пиром.

— Носи, Кэзгерул! — повязав пояс, Баурджин обнял анду. — Вот тебе взамен пропавшего. Всё же ведь должен ты оправдывать своё прозвище! А то какой же ты Красный Пояс, если пояс у тебя не красный, а вовсе даже синий?

А красавчик Эрхе-Хара, как потом пояснил Гали, когда отряд Жорпыгыла Крысы проезжал мимо юрты Гамбикэ, о поясе даже и не вспомнил. Вернее, вспомнил, но так, невзначай, дескать, наверное, потерял где-то или, скорее всего, пропил. Что ж, пропил и пропил. Экое дело — бывает!

Боже, как красиво было вокруг! Залитые золотым солнечным светом величественные синие сопки, лазурное небо, нежно-голубое русло реки, пастбища в узких долинах, изумрудная зелень трав с алыми россыпями маков. Ну, точно как на картине Клода Моне, которую Дубову в сорок седьмом году довелось как-то видеть в Париже, в музее д’Орсе. Очень ему тогда та картина понравилась: голубое, с белыми густыми облаками небо, рощица на горизонте, на вершине холма, а на склоне, средь высокой травы — ярко-красные головки маков. И спускающиеся вниз люди — женщина с девочкой. Маковая россыпь не в центре картины, а сбоку, справа, словно бы художник невзначай подсмотрел, подумал — и нарисовал-сфотографировал. Душевная получилась картина. И вот сейчас, здесь тоже что-то подобное, даже, пожалуй, ещё красивее: небо ярче, травы зеленее, а уж про маки и говорить не приходится — прямо рвутся в глаза яркими алыми взрывами! Красота — не оторваться.

Баурджин вдруг поймал себя на мысли, что ему очень пришлись по сердцу здешние места — голубовато-синие сопки, чистая лазурь неба, пахучее разнотравье, река, ну и, конечно, маки.

Ещё немного постояв, юноша тронул коня и неспешно поехал вниз, к реки, к своим… К своим — ах, какое прекрасное слово! Проезжая маковым лугом, не удержался, наклонился, на ходу срывая цветы, вплёл коню в гриву.