Алексей Вязовский - Две столицы

В голосе князя было столько мрачной угрозы, что присутствующие побоялись переспросить. Вскоре все разошлись, так и не приняв какого то единого решения. Все сошлись к тому, что нужно ещё больше узнать о противнике, подтянуть дополнительные силы и готовиться к сражению.

Сам Орлов, после собрания, направился к пленным пугачевцам. За время собрания он для себя поставил несколько зарубок в памяти и теперь надо было выдавить ответы из пленных и особенно из поручика Чекальского.

Вообще пленных могло бы и не быть, если бы не помощь старичка священника из церквушки на окраине Мурома. Это он открыл проход в подземелья Благовещенского монастыря во время второй атаки. Жаль, что старик сообразил, что дело плохо, только после утренней неудачи гвардии. Приди записка накануне того дня, первая атака могла стать и последней.

Но получилось так, как получилось. Несколько сотен, не сильно отравившихся дымом, егерей под командованием лейб — гвардии Измайловского полка капитана Олсуфьева успели проникнуть в лаз выходящий в овраг. И отдышавшись, ударили в спину обороняющимся. Это и позволило отрезать группу бунтовщиков. В плен те сдаваться не желали, но патроны у них вскоре кончились. А в рукопашной ничего противопоставить опытным егерям эти полуобученные крестьяне не смогли.

И вот уже сутки из них выдавливали все возможные сведения о войске Пугачева. Больше всех знал, конечно, поляк. Его особо пытать не пришлось хватило подвешивания на дыбу и пары ударов кнутом. Причин запираться у шляхтича не было и Орлов узнал от него много интересного о самозванце.

На этот раз в допросной, организованной в подвале большого кирпичного купеческого дома, висел пугачевский капрал. Это был самый упорный из пленников. От него практически ничего добиться не удалось. Но его истерзанный вид очень хорошо влиял на остальных пленников и те намного охотнее отвечали на вопросы.

Окровавленный кусок мяса, который когда то был человеком, безжизненно повис на дыбе. Окатывание ледяной водой, в сознание его больше не приводило, хотя сердце его еще билось и дыхание туманило поверхность лезвия поднесенного к губам. Орлов недовольно потер ладонью вспотевший от духоты лоб.

— Этого снять и позвать к нему доктора. — бросил он писарю и профосам, — кто там ещё остался?

Писарь зашуршал бумагой и подобострастно ответил:

— Мальчонку еще не допрашивали.

— Какого ещё мальчонку? — Удивился Орлов.

— Этой ночью поймали. Пытался выбраться из Мурома. Возможно именно их тех малолеток, что сигнальными флажками знаки передавали.

Орлов заинтересованно взглянул на писаря.

— Уже обрабатывали?

— Нет ещё ваша светлость. Не успели.

Григорий кивнул:

— Давай его сюда.

В подвал втащили и привязали к доске в форме креста, белобрысого испуганного подростка лет двенадцати, тринадцати. Допрос, по знаку Орлова, начал писарь. Пацан, назвавшийся Прошкой, всеми силами пытался выдать себя за местного, но увы, города он толком не знал и где кто живет, правильно ответить не мог. Уличенный на лжи мальчишка просто замолчал и перестал отвечать на вопросы.

Орлов кивнул профосу и тот принялся ритмично лупцевать пацана плетью. Тот орал и дергался в путах, но на вопросы отвечать отказывался. Наконец Орлову надоело и он взял факел и ткнул пацана в голый живот. Нечеловеческий визг перешел в хрип и парень обвис на кресте.

Из забытья его вырвали пара ведер холодной колодезной воды. Он тихо подвывая уставился на мучителей.

— Слушай ты, вошь — начал Орлов, — если будет надо, мы тебя будем резать на кусочки, пока ты нам не расскажешь что за сигналы используют у самозванца. Руки для показа мы тебе калечить не будем, но каково тебе без ног жить то будет? Глаза тебе тоже не нужны болтать. Даю слово, что если нам все без утайки расскажешь, то тебя подлечат и отпустят. Ну? Будешь говорить?

И Орлов снова приблизил факел к пареньку. Тот дернулся в своих путах и что то прохрипел.

— Не слышу. Чего ты там шепчешь? — ухмыляясь, переспросил Орлов.

— Ничего я вам, людоедам, не скажу. Скоро все вы в преисподню отправитесь. Царь, заступник наш, никого из вас не пощадит — и, зажмурившись, забормотал скороговоркой. — Упокой господи душу усопшего раба твоего Прохора и елико в житии сем яко человек согреши…

Писарь и профос переглянулись. Заупокойную молитву по самому себе у них тут ещё ни кто не читал. Не менее подчиненных удивленный Орлов снова ткнул факелом в живот подростка, а потом ещё. Пацана снова отливали водой, били кнутом, ломали кости ног. Но так и не услышали от него ничего кроме воплей и заупокойной молитвы.

Вечером, в нарядном атласном кафтане и свежем парике, граф Шереметьев — один из богатейших дворян империи — поднимался по мраморной лестнице дворца Суворова. Солнечные блики играли в зеркальных окнах, полицейский офицер дежурил у подъезда. В это прохладный апрельский день в Санкт — Петербурге поднялся ветер, на Неве появились пенные барашки волн.

В прихожей приветливые ливрейные лакеи приняли у графа шляпу и плащ. На нижней площадке мраморной лестницы Шереметьева встретил мажордом в кафтане и парике, которым позавидовал бы средний чиновник.

— Вас ожидают, ваша светлость?

— Доложи. Сенатор Шереметьев по срочному делу.

— Ви, коспотин генерал, имеет железный сдоровья…

— Знаю, — отвечал Суворов.

— Но в атин плокой тень ви бутете умирайт через удар.

— Это почему же?

— Вследствие вашей полноты…

И он запретил главе Тайной экспедиции спать после обеда и ужинать на ночь.

От ужинов Суворов отказаться не мог, но после обеда старался не ложиться. И теперь, когда мажордом доложил ему о приезде Шереметьева, он даже обрадовался.

— Проведи в кабинет!

Графа провели через огромный зал с нефритовыми колоннами и венецианскими зеркалами в небольшой салон, отделанный в стиле Людовика Тринадцатого, в приёмную, где молодой чиновник, сидя за секретером, перебирал какие — то бумаги. Он по — французски попросил Шереметьева обождать и снова взялся было за бумаги, как вдруг из — за дверей кабинета донёсся слабый звон серебряного колокольчика. Стоявший около них лакей в ливрее распахнул двери, и граф переступил через порог. Кабинет был устроен так, чтобы всякий входящий в него сразу понял, что имеет дело с главой Тайной экспедиции — самой могущественной коллегии империи.

Мраморные бюсты, драгоценные картины на стенах, удивительные часы английской работы, длинный ряд шкафов из красного дерева терялись в огромном светлом помещении, скорее похожем на зал. В глубине его, около последнего окна, за письменным столом работы парижского мастера Жакоба, в кресле сидел Василий Иванович.