Кирилл Лятс - Гитлерград

– а я иду и думаю, Вы или не Вы. Каждый день уже встречаемся, прямо как родной. Хотя, почему бы и не родной, если жена у меня работает, – Лаврентий улыбнулся и посмотрел на спутника Авигдора, – кого-то Вы мне напоминаете… Точно! Ульрих Краузе. Человек, которого мы потеряли.

– здравствуйте, я никуда, собственно и не пропадал.

– ну и прекрасно, раз не пропадали. Видимо, мы только не могли Вас найти. А ведь мы вас очень ждем. В Гестапо.

Фон Дорн добрался до МГБ минут за пять. Шурупов ждал его на улице, чтобы вместе пойти во внутреннюю тюрьму Лубянки.

– послушай, тут мои коллеги из контрразведки считают, что этот Карл Мессер ваш шпион. Они вроде бы разукрасили его маленько, чтобы он признался, так что ты не очень переживай по этому поводу. И вообще, шпионаж, это не наш с тобой вопрос. Нам нужно просто выяснить, где Ирма Мессер.

– да, я понимаю. И все же вы бы как-то полегче

– ну а что, у вас в Гестапо как-то по другому со шпионами обращаются?

– так надо бы сначала доказать, что он шпион, – заметил фон Дорн

– это уже неважно, нам и подавно. Заходим. Это со мной, – сказал Шурупов постовому.

«Здесь не очень-то отличается от Гороховой», – подумал фон Дорн, – ну а с чего бы, если все эти люди, именем которых названы ближайшие улицы, – Дзержинского, Менжинского, – успели поработать и в том здании, где фон Дорн вместе с Прониным работали сейчас.

Задержанный уже ждал в камере для допросов.

– ну что, Карл Рудольфович, – начал Шурупов, – вы готовы давать показания?

– я ни в чем не виноват. Меня вчера били, причем очень жестоко. Отбили мне почки, разбили лицо

– да? Мне сказали, что вы упали со шконки

– это вранье, я вообще не спал. Они не давали мне спать. Я всю ночь простоял. Они обливали меня водой.

Фон Дорн сморщился, представив себе эти пытки.

– давайте попробуем смягчить вашу участь, Карл Рудольфович, – сказал он, – нам нужно, чтобы вы сотрудничали.

– я готов. Готов! Что нужно делать? Я все сделаю. Только прекратите меня бить. Выпустите меня.

– выпустим. Выпустим. Вот – подпишите эту бумажку, что вы обязуетесь с нами добровольно сотрудничать. И сразу выпустим. Даже домой отвезем. Но вы нам немедленно сообщите, когда ваша двоюродная сестра выйдет на связь.

– или кто-то еще от ее имени или по ее поручению, – добавил Людвиг

– да, да, я все подпишу. Куда ставить подпись?

Шурупов пододвинул к подследственному заполненный на машинке лист бумаги: – вот здесь, – он показал пальцем на место для подписи.

– отлично, конвой!

– да, товарищ полковник, – два солдата зашли в камеру

– оформите Карлу Рудольфовичу документы на освобождение и сообщите мне, когда будут готовы, я скажу, куда его вывести. Его добросят до дома.

– есть, товарищ полковник, руки за спину, на выход, – приказал конвоир Карлу Мессеру.

– видишь, фон Дорн, как мы быстро дела делаем. А ты переживал.

– думаешь, он нас на нее выведет?

– ну а куда он денется, жить-то он хочет. Пойдем пообедаем, у нас здесь прекрасная офицерская столовка.

105.

После обеда фон Дорн решил прогуляться оп проспекту Маркса от Дзержинской до кинотеатра Ударник. Надо было убить время до вечернего концерта, а заодно и подумать.

Подходя к Националю, он неожиданно увидел знакомую фигуру, заходящую в Торгсин.

– черт, мы ее везде ищем, а она прямо под носом, в километре от Дзержинки

Ирма Мессер, а это была именно она, не оглядываясь по сторонам, прошмыгнула в Торгсин, располагавшийся в здании гостиницы Националь, прямо у здания американского посольства.

Фон Дорн поднял голову и увидел, что на балконе стоит какой-то американец и снимает на любительскую камеру все, что происходит вокруг. Он прошел, не задерживаясь мимо Националя и посольства, и здания Университета. Свернул на Герцена, но, потом развернувшись, пошел в обратном направлении. Но поравнявшись с американским посольством, Людвиг увидел еще одну знакомую фигуру, медленно идущую от угла с улицей Горького.

Интересно, это совпадение или нет? – подумал Людвиг, провожая взглядом заходящую в тот же Торгсин Грету фон Бюлов. Плохо то, что негде было приземлиться. Стоять здесь не принято. Посольство, гостиница. В Москве у таких мест не стоят. Милиция сразу прогоняет. Скамеек нет. Только если в Александровском саду. Но это через площадь, на которой разворачивается поток машин. Придется пофланировать от Герцена до Горького и обратно, словно когда-то по Турмштрассе, когда его Моника брала Моабитский ломбард.

Это был последний ломбард, где хранились семисвешники Ганса Келлера. Фон Дорн понимал, что она будет там, когда сказал ей два дня назад, что уедет в командировку в Гитлерград.

Она не хотела, чтобы он был где-то рядом, когда она пойдет на дело. Так было с жирафами, так было и сейчас. Он не хотел ее брать в ломбарде. Он просто хотел ее спросить: «почему?».

А для этого нельзя было заходить в ломбард. Нужно было оставить себе свободу для маневра и подавить полицейского.

Он так и ходил почти час между Ратеновер-штрассе и штромштрассе, предварительно вынув тросик у стартера припаркованного недалеко от ломбарда мотоцикла.

Но вот, тень метнулась из ломбарда к мотоциклу….несколько ударов по рычагу стартера… потом еще.. ничего. Грабитель слез с мотоцикла с намерением разогнать его под горку.

– привет, любимая, – фон Дорн тихо подошел сзади

Моника повернулась и сняла шлем, раскидав свои роскошные рыжие волосы по спине.

– привет, любимый, я знала, что ты меня вычислишь.

– почему? – спросил Людвиг

– почему знала?

– нет, почему ты это делала? Тем более, если ты знала.

– это был мой долг. Перед моим отцом и моим народом.

– какой долг, о чем ты?

– поехали домой, я тебе расскажу, запустишь мотоцикл?

Людвиг вынул тросик из кармана и прикрутил его на место.

– садись назад и держись крепко, – сказала Моника, расположившись в седле и ударив по стартеру.

Они понеслись по ночному Берлину к Потсдамской площади. Фон Дорн крепко обнял Монику за талию и прислонился щекой к ее кожанке. Он по-прежнему любил ее и доверял ей.

Они поднялись в ее квартиру.

– тебе чай или кофе?

– кофе пожалуйста.

Моника поставила кофейник на плиту. Нарезала хлеба, сыра и колбасы.

– тебе яйцо сварить?

– да, можно даже два.

– у меня всего два осталось: одно тебе, другое мне.

– хорошо.

Через пару минут она принесла поднос с едой и кофе в гостиную и поставила на столик.

– ты обещала ответить на вопрос, почему?

– это давняя история. Я была маленькой девочкой. И родилась в берлинском гетто

У Людвига поднялись брови

– да-да, я еврейка

– когда гитлеровцы нас забирали семь семей из нашей квартиры передали моему отцу семь семисвешников. Один из них был наш. В их основаниях в самих подсвешниках были спрятаны какие-то семейные драгоценности – кольца, серьги, камни из перстней, а также письма выжившим родственникам. Мой отец все это должен был спрятать, а может и сохранить. Так как нашу семью забирали последней. Мы еще надеялись, что мы останемся. Не поедем в концлагерь. Какие же мы были глупые. А потом пришел он. Я не знала тогда, как его зовут. Но он командовал солдатами, которые пришли с собаками и забирали последних оставшихся в гетто евреев. Он избил моего отца, сначала прострелил ему ногу, потом сказал, что мы можем откупиться от концлагеря. Отец поверил, и дал ему свой семисвешник, показав, что на дне есть местечко для нескольких бриллиантиков.