Евгений Токтаев - Скованный Прометей

— Что, хорошая добыча?

— Ага… — рассеянно ответил Кимон. — Чего-то курица у тебя какая-то жёсткая. Пережарил твой повар, по башке ему надо настучать. А это что у нас тут?

Калидонец поднёс к носу кувшин-онхойю, понюхал, поболтал, налил в приземистый килик и выпил, не разбавляя. Скривился.

— Скажи же — кислятина, — подначил Этевокрей.

— Что бы ты в этом понимал… — лениво возмутился Ойней.

— Да где уж мне.

Снова молчание, сопровождаемое чавканьем и хрустом костей.

— Тут слухи ходят, — сказал Ойней, — будто дома какая-то заваруха.

"Домом" он привычно называл Этолию, хотя не бывал там уже лет тридцать.

Кимон перестал жевать и как-то странно посмотрел на Жадного.

— С месяц назад, — продолжал тот, — или меньше… Короче, где-то так. Заходил один хрен из Эгиона. Сказал, будто Навпакт взяли какие-то мерзавцы.

— Что значит "взяли", — теперь настала очередь удивляться Плешивому, — там же гарнизон Одноглазого стоит. С тех пор, как святотатцев наказали.

— Ты что, Плешивый, не слышал? Я думал, он всему городу уже разболтал. Стоял гарнизон. Вырезали. Город пал.

Этевокрей с досады крякнул. Узнавать подобные новости последним ему, почти полемарху, совсем не нравилось.

— Не-а, фперфые срышу. Ктош на такое спосопен? Вроте от фокейцев почти никого не остарось. Посретнего сфятотатса сам Громофершец припир. Спартанцы бы не поресри. Им щас торько чушими руками каштаны из окня таскать. Афиняне?

— Не… — прочавкал Ойней, — говорят, какие-то варвары.

— Фарфары? Тиррены?

— Да хрен их разберёт. Не пойми, кто. Я, признаться, сперва подумал, будто это Красный вконец отморозился. Или, скорее, Зоил, тот давно на голову ушибленный.

— Кишка тонка, — негромко сказал Крохобор.

— Вот и я о том. Так что, неужто не слышал?

— Слышал, — сказал Кимон и отправил в рот пару оливок.

Жадный некоторое время ждал продолжения, но когда понял, что его не последует, раздражённо воскликнул:

— Да что из тебя вечно всё клещами-то тянуть?!

— Что ты хочешь услышать? — спросил Кимон.

— Врут люди?

— Не врут, — подтвердил Крохобор.

— Ишь ты… — только и нашёл, что ответить Жадный.

Некоторое время они уничтожали труды Ойнеева повара в молчании, хотя было видно, что Крохобор чем-то очень озабочен и хочет поговорить, но не знает с чего начать.

Жадный это заметил.

— Чего-то ты сам не свой, Кимон. Что стряслось?

— Стряслось? Ну как бы да. Есть немного…

— Так ты рассказывай. Знаешь ведь, я к тебе, как к сыну отношусь. Завсегда выслушаю. Обидел кто?

Этевокрей, ковырявший в зубах острой косточкой, усмехнулся.

— Слушай, Ойней, — медленно, будто взвешивая каждое слово, начал Крохобор, — ты каким богам молишься?

— Каким? Пелагию, вестимо, ну и Таллею [61] Пелагий — "морской", эпитет Посейдона. Таллей — имя Зевса на Крите. ещё. Все под ними ходим. Ну а на остальных мне насрать.

— Ишь ты, борзый какой, — заметил Этевокрей, — а не боишься? Тебе ведь уже к отцу нашему Миносу на суд совсем скоро. С Тёмным перевидишься. Он тебе твои слова припомнит. Да и другие. Боги зла долго помнить не станут, отомстят и забудут. А тебе потом какие-нибудь булдыганы вечно таскать. Или ещё чего повеселее.

Кимон как-то совсем побледнел и негромко проговорил:

— Дай-ка я тебе, Ойней, кое-что расскажу. Про богов…

Критянин Мнасикл по прозванью Златоуст, правая рука спартанца Фиброна, коротал время со своими людьми в одном из питейных домов в порту Фаласарны. Когда прибыл Кимон, Мнасикл был занят. Он уестествлял рабыню-сирийку и отвлекаться от сего увлекательного занятия ради какого-то неуважаемого Крохобора, конечно, не стал. Процесс затянулся. Поддатый Златоуст мычал и пыхтел, девка стонала. Причём уже не играла страсть, дабы господин ощутил себя титаном. От боли стонала. Наконец её мучения закончились. Мнасикл обмяк, опрокинулся на ложе и некоторое время приходил в себя, тяжело дыша. Рабыня сползла на пол и негромко всхлипывала.

— Пшла вон, — выдавил из себя пират и потянулся к кувшину на столе.

Рабыня исчезла. В кувшине ничего не булькало.

— Эй, там! — крикнул Мнасикл, — ещё вина тащите. В горле пересохло.

Вошёл один из его ближников, протянул вожаку ойнхойю и сказал:

— Там Крохобор прибыл.

— Да срать на него, — ответил Мнасикл и присосался к кувшину.

— Он "Тавромений" взял.

— Чего? — поперхнулся Мнасикл.

— "Тавромений", говорю. Салмонея который.

Мнасикл некоторое время хлопал глазами. Наконец выдавил:

— А он не охерел ли? Салмоней же того… Этого… Под нами, типа.

— А я о чём? — сказал пират.

— Это он, типа, нашего Салмонея… Да я ж ему глаза на жопу щас натяну, — заявил Мнасикл безо всякого выражения.

Он встал, размял шею, подхватил с табурета перевязь с мечом и как был, не прикрыв срама, шагнул к двери.

На улице ему всё же подали плащ. Из питейного дома высыпало две дюжины пиратов и вся эта пёстрая и пьяная толпа потекла в порт. Во лагуне они, конечно, стронгилон искать не стали. "Тавромений" обнаружился во внешней гавани. Златоуст кипел от возмущения.

— И верно, Салмонея корыто! Вот же сука! Где эта тварь?

— Вестимо где. Жадному подмахивает, где ж ему ещё быть.

— Мнасикл, с ним какие-то варвары прибыли.

— Да срал я на варваров! Я щас этому катамиту кой-чего отрежу нахер!

Кто-то из пиратов осторожно попытался урезонить вожака, что ссориться с Жадным не слишком хорошая идея, людей Ойнея в городе больше. Мнасикл отмахнулся. Он воспылал жаждой праведного воздаяния, ибо всем известный купец Салмоней исправно платил навлон и ходил под Красным, а если этот обсос Крохобор того не знал, то ему, Мнасиклу на то глубоко похер и гнида сейчас пожалеет, что на свет родилась. Златоусту очень хотелось прослыть ревнителем неписаных законов. Почёт де. И уважение. Вот так.

Однако призвать гниду к ответу не получилось. Резиденция Жадного располагалась в акрополе, на горе, за стенами. Весь город они не охватывали. Собственно, и стены акрополя были таковы, что впору сказать — название одно, а не стены, но всё же для нестройной толпы вполне себе преграда.

Пираты полезли на гору. Там Мнасикл некоторое время косноязычно собачился возле ворот с двумя стражами Жадного, потом плюнул и собрался вернуться назад в свою берлогу, но тут вдруг пираты обнаружили, что в порту стало как-то многолюдно. Его заполонили странно одетые люди. Десятки людей. Все они были вооружены.

— Смотрите! — крикнул кто-то из алифоров, указывая вниз, на западный склон горы.

Раскалённый серп, разливающий багрянец на половину небосвода, наполовину погрузился в море, но всё ещё слепил глаза. Мнасикл прищурился, прикрыл их ладонью.

— Что там?

— Здесь люди!

Златоуст подошёл к краю обрыва, посмотрел вниз. И обмер.