Василий Панфилов - Детство 2

Наконец дошли до рыбных рядов, которые новые, и тётя Песя, подхватив Фиру для надо, двинулась по рядам, как знаток и на поговорить.

— Учись, Фирочка! — то и дело восклицала она, переворачивая рыбную тушку и указывая, на што нужно обращать внимание. — Когда-нибудь и ты пойдёшь через рынок выбирать рибу мужу и деткам! Так што если хочешь видеть их потом бодрыми, упитанными и весёлыми, а не грустными и на горшках, то учись сейчас!

— По три, но большая, — с видом бабы-сфинкса тыкала продавщица в скученную по разные стороны рыбу перед желчново вида дедком в старом чиновничьем мундире из тех, которые носили лет двадцать, если не тридцать назад, — а это свежая, но по пять!

— А так чтобы свежей, и по три? — вопросил тот, чуть не втыкивая бугристый нос в кучи и принюхиваясь безуспешно, потому как табачищем он нево разило так, что даже осы шарахались.

— Маладой челавек! — выпрямилась продавщица. — Если вы имеете што сказать за дело, это одно, но где вы видели такое счастье? Во сне у Ротшильда? Идите себе сниться мимо, а то получите-таки счёт за богатый сон, штоб ви были здоровы!

Фыркнув презрительно на качающевося под тяжестью аргументов дедка, прошествовала мимо тётя Песя, которую вот так вот не выйдет! Мы просеменили за ней, пытаясь держаться если не в кильватере, то хотя бы рядом.

Мадамы пошли по рыбным рядам по траекториям здешних мух, метаясь во все стороны и по нескольку раз возвращаясь назад – для поторговаться и сунуть нос ещё раз.

В один из моментов Санька, совершенно уже ошалевший от шума и впечатлений, оказался прижат к прилавку, и толстая тётка-продавщица с могучей грудью, тараном выдающейся далеко вперёд, пхнула рыбой ему под нос, как для аргумента в споре с тётей Песей.

— Ну! Чем пахнет!?

По толстому, мясистому её лицу текли крупные капли мутноватого пота, скапивая с подбородка и кончика носа.

— Ну?!

— Свежей вроде как рыбой, — послушно принюхался тот, — и несвежей одесситкой.

— Ах ты… — под хохот товарок, пересказывающих удачную фразочку всем желающим и не очень, замахнулась та рыбой.

— Мадам! — вылез вперёд я. — На минутку успокойтесь! Когда мы отойдём подальше, можете продолжать нервничать, можно даже буйно!

— Несвежий у твоего папки в штанах был! — перешла та границы.

— Мадам! Успокойтесь! — я одёрнул за рукав тётю Песю, решительно выступившую было вперёд и готовую к интересной сваре. — Вы таки свежая одесситка, он берёт свои слова обратно! Просто бывает свежесть первая, а вы таки вторая!

— Мадам! — я уклонился от рыбы, попавшей в морду лица какой-то молодухи. — Не метайте икру вместе с рыбой!

— Мамзель! — сорвав картуз, кланяясь по д'артаньяновски молодухе, одновременно удаляясь от прилавка, пытаясь при етом не столкнуться с прохожими. — Прошу прощения, но я таки думаю, што у вас не было ни шанеца в етой баталии! Зависть злой женщины второй свежести к той, чья свежесть ещё долго будет первой, а доброта несомненной, безгранична!

Светящаяся от доставленного удовольствия, тётя Песя выдернула нас решительно на другой конец, где и заторговалась так, што там сдались чуть не вначале торговли.

— Скидочка за ваших учеников, Песса Израилевна, — подмигнула молодая и довольно-таки красивая, закутанная в чёрные платки гречанка, и тронула меня ласково за щёку, отчево Фира засопела сердито и взяла под руку.

К выходу пошли зигзагом, через овощи. Тётя Песя с тётей Хаей встали на поговорить со встреченными знакомыми, сторожа рыбу, а за помидоры назначили Фиру.

Пробежав по рядам, та остановилась напротив бабки с рядком помидорных корзин.

— Помидоры сразу хорошие или мне таки поторговаться? — осведомилась Фира, перебирая красные бочки.

— Да мне не к спеху, внученька, — благодушно отозвалась бабка, устраиваясь поудобней и протирая рукавом помидорку, — можешь и устроить спектаклю! Понравится, так и скину чутка!

Дёрнув щекой, девочка двинулась дальше. Несколько раз она принималась торговаться, перебирая мало не всю корзину и давая мне на попробовать, протирая чистым платочком.

— О! Коста! Коста! — замахал я руками знакомцу, шествовавшему по рынку с симпатичной молодой женщиной под руку. Тот заулыбался, и повернув голову, сказал што-то по-гречески своей жене.

Нас представили, и я с восторгом пересказал Софии все перипетии недавнего дела, особенно про то, как напугался двери на ножках. Та засмеялась, показав ненароком жемчужные зубы.

— Приходите, — сказала наконец София, называя адрес, — будем рады!

— Непременно! А когда именно вы будете рады?

Женщина снова засмеялась, прижав к губам кончик платка, и вместо неё ответил Коста:

— Послезавтра будем особенно рады! К вечеру.

Раскланялись, да и пошли на выход, до тёти Песи.

— С Костой Моряком задружились? — радостно удивилась тётя Песя. — Вот же дети! Оставишь их одних на минуту, так они непременно во што-нибудь интересное ввяжутся!

— Ма-ам!

— Ой, доча! — замахала та руками, — это я так, хорошо всё! Достойный человек, пусть и немного контрабандист!

— Да, ваше императорское высочество! — вытянулся Трепов. — И одновременно нет. Позвольте объясниться?

Обер-полицмейстер разложил на столе бумаги.

— Толчком к разгадке послужили ваши слова о несомненно умном и опасном враге, — начал Дмитрий Фёдорович. — До того момента мои подчинённые, да и признаться – я сам, склонялись больше к дикой выходке кого-нибудь из простонародья. Всё очень грубо и вроде как примитивно, но приглядевшись, мы поняли, что примитивность эта кажущаяся, а за едва ли не наскальными рисунками скрывается школа.

Великий князь кивнул согласно, поощряя замолкшего было подчинённого.

— Все эти новомодные течения живописи, знаете ли… — обер-полицмейстер чуть смущённо пожал плечами, как бы говоря, что не очень-то разбирался в этом, — но пришлось разгребать эти Авгиевы конюшни от искусства, дабы не упустить какие-то детали, незначительные на первый взгляд.

— Расследование, — обер-полицмейстер перевёл дух, — на первый взгляд оказалось простым, и я порадовался было за свой интеллект и мастерство подчинённых, но вовремя вспомнил ваши слова.

Великий князь задумчиво и чуточку самодовольно кивнул, оценив тонкую лесть.

— Умный враг! Умный и расчетливый! Неудавшиеся живописцы и писаки, пытающиеся свергнуть с пьедестала как классическое искусство, так и власти, не спешащие давать им звания академиков и ставить прижизненные памятники, не новы. Не оценили их, так сказать, гениальности? Так сгори же, проклятый старый мир!

Дмитрий Фёдорович достаточно неожиданно провыл последнюю фразу в духе полумистических самодеятельных пьесок, отчего великий князь смеялся чуть не до слёз.