Василий Панфилов - Детство

Привет передайте деревенским – скажите, о каждом помню, и о некоторых даже добрую память имею.

А ничево так! Отлежится письмо, потом ещё раз-другой перепишу, а потом и набело!

Хрустнув пальцами, начинаю новое.

Здравствуй, друг мой самолучший, Санька Чиж!

Пишет тебе собственноручно Егорка. Поклонись за меня бабке своей и скажи, што познания её травные лишними не были. Помню слова её добрые, руки ласковые и щи, которые мне наравне с тобой иной раз наливала. Ухи драные помню тож, но не в обиде, за дело обычно драла, хотя и не завсегда.

Проживаю я ныне в городе Москве, сбежав от сапожника, коему меня в ученье отдали, а оказалося, што в прислугу. Сбежал я о тово аспида лютова, и теперь живу своей жизнью, сам себе хозяин и голова.

Живу неплохо, грех Боженьку гневить. Сыт, одет, обут, при уважении. Помню я о тебе, друг мой Санька. Помню и посылаю потому пятьдесят рублей, што в Москве заработал. Пока так, сколько могу.

Получится если, то и ещё вышлю, а потом, вот ей-ей, приеду за тобой и увезу в Москву! Будет сызнова дружить, город покажу, а он огроменный и здоровский! А потом вернёмся мы с тобой, да и пройдёмся по деревне в лаковых сапогах, да с гармошками! Уже скоро, Санька. Жди!

— Егор Кузьмич, сударь, — раздался хриплый голос судьи. — Не соблаговолите ли сходить за спиритусом вини?

— Уже выжрали?! — вырвалось у меня, — кхм… ужели прикончить изволили остатки влаги живительной? Ведь по самым скромным расчетам, хватить её должно было мало что не до середины Масленицы.

— Ах, сударь вы мой, — вздохнул Живинский, ворохнувшись тяжко на нарах, — по молодости и недостатку опыта вы брали в расчет исключительно обитателей нашего пансиона. Кхм! Кхе-кхе! А ведь помимо пансионеров, с визитами вежливости навещает нас немалая часть хитровского Олимпа.

— Вы правы, Аркадий Алексеевич, — склоняю голову, привстав и щёлкая опорками, — не учёл, а ведь должен был! В свое оправдание скажу лишь, что не имею вашего жизненного опыта.

— Дьяволы! — из-за занавесок высунулась усатая рожа Милюты-Ямпольского. — Кончайте свои экзерсисы словесные! Дай мальцу денег, да и пусть сходит за водовкой!

— Экий вы торопыга, Максим Сергеевич, — покачал головой судья, да и зарылся куда-то в недра своего нумера.

— А вы знаете, — растерянно сказал он пару минут спустя, — и нету! Помню же… а! Как же, в долг пораздавал! Замерла сейчас жизнь хитровская, непогода привычному заработку мешает.

Все пансионеры наскребли меньше пяти рублей, што для страждущих откровенно мало. Так только, на понюхать.

— Егор Кузьмич, голубчик, — начал было просительно Живинский.

— Ладно, господа хорошие, понял! На свои куплю, но штоб с отдачей!

Обув сапоги и надев шубейку прямо поверх зипуна, я шагнул в метель. Благо, хоть идти-то недалеко!

Аркадий Алексеевич тяжело слез с нар и посеменил в сторону нужного ведра. Сделав свои дела, он зашаркал назад, но остановился у стола, привлечённый письмами.

— Двести пятьдесят? — почти беззвучно сказал он, близоруко вчитавшись и приподняв кустистые седые брови. — Однако! Я думал, гораздо меньше. Родным отправляет… дело хорошее, но…

Бывший мировой судья задумался, постукивая пальцами по столу.

— …но ведь и мы ему, можно сказать, как родные!

— Что там? — хрипло поинтересовался из своего нумера Ермолай Иванович.

— Ничего, ничего! — спешно отозвался Живинский. — В спину вступило, вот и остановился, пока не отпустит!

— Спаситель! — встретил меня слаженный вопль, и пансионеры начали с кряхтеньем и оханьем вставать с нар, ковыляя к столу со спиртом.

— Зомби, — мелькает странная мысль, но в етот раз без «перевода». А! Вот и «перевод». Действительно, похоже.

— Егор Кузьмич, голубчик, — судья пьёт спирт, как вино – смакуя и отставив мизинчик, — как ваши успехи с учёбой?

— Продвигаются, Аркадий Алексеевич, благодарю вас.

— Да уж, ещё год-два, и станете вы образованным человеком, — тирада прерывается занюхиванием засаленной донельзя полы сюртука.

— Благодарю, сударь, непременно стану.

— Одно плохо, Егор Кузьмич, — судья уже неспешно наливает второй стаканчик, не втягиваясь в разговоры прочих пансионеров, оживившихся после принятия еликсира, — ваш социальный статус! Сословное деление, как ни крути, барьер достаточно значимый. Статус мещанина даёт хоть какие-то права.

— Вы правы, Аркадий Алексеевич, — настроение портится. — Ох, как вы правы!

Сел читать, стараясь не обращать внимания на шум – вскоре, прочем утихнувший. Многодневный запой подточил силы моих соседей, и почти все разбрелись по своим «нумерам».

— Помнится, — Живинский опустился на соседний стул, — вы говорили, что ваш отец из отставных солдат?

— Да, — нехотя отрываюсь от Жюль Верна, — ветеран Русско-Турецкой, воевал на Балканах и даже имел награды.

— Вот! — судья поднял палец с изъеденным грибком ногтем, — вот и решение вашей проблемы! Возможное. Да будет вам известно, молодой человек, что по окончанию службы солдаты из крестьян имеют право записываться в мещанское сословие!

— Он землепашцем был, — чуть вздыхаю и берусь за книгу, показывая тем самым нежелание разговаривать дальше.

— М-да… поразительное правовое невежство! Впрочем, чего это я? Откуда бы вам знать законодательство Российской империи? Мещанское сословие, да будет вам известно, не является препятствием к земледелию!

— Да? — я вцепился в книгу так, што руки мало не побелели, и впился глазами в лицо Живинского, но тот явно не шутит, — тогда…

— Разумеется, Егор Кузьмич, — светски наклоняет тот голову, разумеется! Мы всё-таки некоторым образом друзья, смею надеяться!

Соскочив со стула, обнимаю ево, не обращая внимания на запах и бегающих по одёжке вошек.

— Единственное, — говорит тот чуть смущённо, когда я отпустил ево, — потребуются деньги. Не мне! Запросы, почтовые сборы… Не могу пока сказать, сколько.

— За етим дело не станет, Аркадий Алексеевич!

Любое письмо – событие не рядовое в Богом забытой деревеньке, а письмо из Москвы и подавно. Народу в избу набилось столько, что для спасения от духоты пришлось отворить дверь.

Ванька Прохоров, бегавший позатой зимой в церковную школу и научившийся мал-мала разбирать грамоту, взял конверт с известным волнением. Торжественно, хотя и с изрядной запинкой, зачитан адрес получателей, и головы деревенских поворотилися в сторону Ивана Карпыча и Катерины Анисимовны. Это кто ж им из самой Москвы писать может?!

Отношение к любым бумагам официального вида в крестьянской общине от века настороженное, да в общем-то и не зря. Мало хорошего приносили такие бумаги, всё больше известия о новых налогах и повинностях.