Сергей Синякин - Игры арийцев, или Группенфюрер Луи XVI

Второй заговор пытался организовать рыцарь Гус де Моле, собрав значительную сумму луидоров, он попытался подкупить мулатов, услуживающих королю, с тем, чтобы те прикончили правящую особу во сне. Убив короля, де Моле надеялся занять его место и провозгласить республику. Видок доложил королю о грозящей опасности. Участники заговора были арестованы и после непродолжительного допроса, который вел сам король, закончили свой жизненный путь на все том же Монфоконе, но совсем необычным способом — по приказанию короля всех участников заговора посадили на острые колья.

Напрасно кардинал Ришелье отговаривал короля, говоря, что это нецивилизованный вид казни и во Франции никогда не применялся, следовательно, не должен применяться в Паризии. «Милейший кардинал, — ответил король. — Любому человеку противен любой вид казни, особенно, если казнят его самого. Способ казни должен устрашить живых, а не того, кому предстоит давать объяснения на небесах!» Посаженные на кол мучались двое суток. Они бы мучались дольше, если бы не сердобольный граф Монбарон, друживший одно время с Гусом де Моле, — по его указанию слуга из дома Монбаронов ночью прокрался на кладбище и нанес всем дворянам щадящий удар шпагой.

Сегодня, вслушиваясь с закрытыми глазами в могучие вздохи органа, король Луи с раздражением и беспокойством думал о том, что брожение в паризийском обществе не прекратилось, что тайное сопротивление его воле продолжает расти. Нет, доносы были всегда, они являлись неотъемлемой частью жизни паризийского дворянства, завидовавшего положению, занимаемому особняку или замку и имуществу друг друга. Иной раз хитроумный и кажущейся правдой донос служил всего лишь одной примитивной цели — спихнуть человека, пользующегося благорасположением короля, и занять его место. Помнится, был случай, когда барон Бертран де Кавиньяк пытался обвинить другого барона Жана Шартреза в государственной измене. И что же вскрыло следствие? Оказалось, что де Кавиньяк просто позавидовал своре борзых барона Шартреза, а донос написал в раздраженном состоянии после того, как Шартрез отказал ему в продаже щенков. Шартрез и в самом деле плохо кончил, но не потому, что де Кавиньяк был прав. Надо было держать язык за зубами, а граф Шартрез был обвинен в государственной измене и обезглавлен за то, что по пьянке назвал дворец немецким борделем, в котором даже бывшие эсэсовцы ничем не отличаются от ставших графинями и маркизами проститутками. Король был в бешенстве, и участь Шартреза была решена сразу же и бесповоротно.

Поступал донос и на кардинала Ришелье, автор доноса обвинял кардинала в недостаточной святости, но только сам король знал, что Ришелье был воинствующий безбожник, именно поэтому он был назначен на должность его святейшества.

К доносам следовало относиться с осторожностью, король не мог рубить сплеча, приходилось разбираться в каждом конкретном случае, без этого королевство быстро бы обезлюдело, растеряв своих поданных на паризийских площадях.

Луи XVI понимал, что должен предпринять какие-то решительные шаги, чтобы восстановить равновесие в государстве. Бывшие гестаповцы оказались куда монархичнее своего короля: они включились в игру со всем пылом своих искалеченных душ, более того — прежняя уже полузабытая жизнь казалась им странной игрой, в то время как навязанная королем игра стала их жизнью.

Став королем, фон Таудлиц отбросил свое прошлое, но оно мощно прорывалось ночными воспоминаниями. Сам он, отсиживая положенное время на совещаниях у рейхсфюрера, чувствовал себя участником какой-то странной игры, в которую все увлеченно играли. Речи о чистоте крови, о связи с землей, о необходимости жизненного пространства он воспринимал как часть этой игры. Сам он полагал, что все дело во власти — словесная мишура лишь должна была предать борьбе за власть необходимое оформление. Власть и деньги — вот что двигало миром. Все остальное казалось несущественным. Добившись абсолютной власти над подчинившимися ему людьми, он начинал постепенно понимать, что чувствовал фюрер, выходя на нюрнбергские стадионы и выступая перед миллионами людей. Сладостное ощущение вседозволенности и невероятного могущества заставляли его трепетать, когда он видел в зеркалах свое отображение в алой мантии и короне, при скипетре и державе. Вскоре он уже считал фюрера своим жалким подобием, схожим с отражением подлинного величия в мутной луже. К тому же, напоминал себе Луи, не было никакого фюрера, вообще ничего не было. Был и всегда останется только он — Король!

Но все-таки что-то неладное творилось в его королевстве!

Дни новоявленной знати королевства проходили, как полагается, — в праздности и пирах.

Разумеется, состояний ни у кого не было, но имелись неисчерпаемые и богатые королевские погреба, из которых каждому дворянину позволялось брать столько, сколько было определено Палатой сословий.

— Ваше Величество, — сказал однажды Ришелье, воспользовавшись хорошим настроением короля. — В организации нашего общества вы перещеголяли даже усатого восточного деспота.

Имя этого деспота, как и название страны, в которой он правил, не произносились в Паризии и были столь же запретными, как название страны, из которой они когда-то прибыли. Но король пребывал в благодушии, поэтому он только погрозил пальцем своему верному сподвижнику.

— Думай, что говоришь, — сказал король. — А лучше — молчи.

Почти ежедневные пиршества медленно меняли облик обитателей королевства. Не всех, разумеется, это касалось лишь дворянства, особенно баронов, которые на глазах полнели, а некоторым уже приходилось отказываться от лошадей и передвигаться в паланкинах, которые несли мускулистые негры.

Каждый старался залучить себе лучших поваров, ибо хорошо известно, что из одного и того же куска мяса можно приготовить блюдо для гурмана и невкусный обед для раба. Пиршества порой затягивались на два или три дня, сопровождались турнирами фехтовальщиков и марлезонским балетом, в котором легко бы угадывался стриптиз, найди в себе кто-нибудь смелость назвать все своими именами. Но быть откровенным никто не решался, все еще помнили графа Шартреза, обезглавленного именно за длинный и неосторожный язык.

В замках с восторгом говорили о тезоименитстве герцога де Лузиньяка, на главном столе у которого был гармонично выстроен райский сад, где подавали паштет из печенки райской птицы, главное блюдо было искусно изготовлено из тушеной свинины и представляло собой анаконду, готовящуюся к прыжку; а на десерт подали мозг живых обезьян, которые неподвижно были закреплены в специальных станках, и всякий желающий мог отбросить в сторону спиленную макушку головы и полакомиться серым веществом животного с приправами или в чистом виде.