Наталья Резанова - Корабли с Востока [litres]

– А если все ошибаются, и я – тигр и волк?

– А тигр и волк может только мечтать о таких охотничьих угодьях, не так ли?

– Вы не боитесь, – вдруг спрашивает гость совсем другим голосом, каким-то очень спокойным, очень негромким, очень твердым, будто валун за спиной, воспользовавшись темнотой, решил заговорить, – вы не боитесь, что в случае успеха нас просто разнесет и размоет? Мой друг вот боится. И Хонда. И господин сёгун, кажется, тоже.

– Об этом следовало думать Ямато-но-Такэру, – отвечает камню вода. – Присолнечная всегда жила и росла войной. Мои предки участвовали в ней на обеих сторонах. Кто посторонний скажет, глядя на меня, вас, Симадзу, – что мы один народ? А это так. Стабильный центр, текучая граница, мы всегда так жили, и поздно это менять.

– И где предел?

– Не знаю. Может быть, его вовсе нет.

– Почему войну – мне?

– Потому что мне не дадут ее взять. И потому что…

– Кто-то должен быть страшным внутренним врагом?

– Кто-то должен время от времени подкладывать мину под часы.

– Какие часы?

– Китайские, Санада-доно, китайские, заводящиеся от слова «жэнь»… И каждый раз навечно.

Миура, про которого почти забыли, резко фыркает в темноте. Видимо, нужно будет потом расспросить его про часы.

Туча сползает с залива как тяжелое стеганое одеяло, открывая большую черную плошку с крупными звездами по внутренней стороне. Хозяин глядит на светлую плошку для вина, подбрасывает к луне. Гость дергает кистью – в верхней точке траектории чашка замирает и со звоном раскалывается пополам.

– Я подумаю, ваша милость, – говорит гость и добавляет: – Вам идет фиолетовый.

Хозяин смеется в темноте.

– Было бы обидно, если бы он мне еще и не шел.

Утром Миура заметит вскользь – и на равно чужом для них обоих языке:

– Ему не идет фиолетовый. Особенно в сочетании с желтым. Он на мертвеца похож.

– Я как раз об этом, – кивает гость. – Я как раз об этом.

Рим, весна 1612 года

– Аматидоно, я уже говорил вам, что император и сёгун – это разные понятия. Они столь же различны, как небо и земля.

– Но вы же говорили, дон Фелипе, что сёгун – это король над королями! Разве это не тождественно императору?

Собеседники примерно одного возраста – обоим чуть за сорок – и роста, только один по японским меркам считается вполне рослым, другой, по европейским – невысоким. Все остальное в них различно. Синьор Амати худой, подвижный, лысеющий, экспансивен и вспыльчив. Хасекура Рокуэмон, в Святом крещении дон Фелипе Франсиско, благодаря приобретенной за годы многочисленных кампаний выдержке, сохраняет спокойствие, даже когда приходится в бесчисленный раз объяснять очевидное. Он крепок, круглолиц, курнос, и по его лицу очень трудно что-либо прочитать.

– А также, – размеренно говорит он, – Масамунэ-сама не сокрушал языческих идолов. С чего вы это взяли?

– Но ведь мог бы? Если б захотел?

– Да. Если б захотел – мог.

– Так откуда вы знаете, что этого уже не произошло?

Сципионе Амати был приставлен к посольству в Мадриде в качестве переводчика. К тому времени Хасекура в переводчике не слишком нуждался – он старательно изучал латынь и испанский еще до отплытия из Сэндая, а за время путешествия у него было достаточно практики, порою не слишком приятной. Но все же временами переводчик бывал необходим, вдобавок он хорошо знал Рим, у него там были связи, а в дипломатии связи решают если не все, то многое. Он был рекомендован герцогом Медина де Риосека, который, в свою очередь, был родственником герцога Медина, который всячески способствовал успеху посольства в Испании. В целом, от синьора Амати было больше пользы, чем вреда, и когда тот сообщил о намерении написать книгу о родине посла и деяниях его повелителя, господин Хасекура одобрительно отнесся к этой затее. Но когда Амати зачитал, что он там пишет…

Где-то вдали ударили колокола – и в ответ отозвались колокола базилики Санта-Мария-ин-Арачели, при которой разместилось посольство. Утренняя месса, однако народ не спешит в храмы: добрые жители вечного города не любят рано вставать. Толчея на улицах начнется через несколько часов. Кое-кто из спутников Хасекуры отправился в город. Похоже, от здешних не приходится ждать нападения; напротив, их принимают радушно. Римское мацури, именуемое карнавалом, закончилось, но развлечения в этом городе всегда можно найти. Падре Сотело Хасекура не видел уже дня три… нет, четыре. У того какие-то дела в генеральном капитуле. Он, впрочем, уверяет, что непредвиденных осложнений ждать не приходится. Беседу посол имел с его святейшеством самую краткую – иной она не могла быть во время торжественного приема, однако у дона Луиса сведения из достоверных источников, что впечатление японский посол оставил самое благоприятное. Вероятно, это было именно так: посольство получило от его святейшества Павла V денежные дары, что, в совокупности с содержанием, выделяемым посольству городской казной, позволяет решать многие насущные проблемы. Папа также прислал своего личного художника, дабы тот написал портрет дона Фелипе. Художником неожиданно оказалась женщина, немолодая, сухопарая, неразговорчивая и с острыми пронзительными глазами. Хасекура поначалу подумал, что тут так принято – чтоб женщины писали картины, а мужья им помогали, как этот делал муж синьоры Фонтана, но ему объяснили, что это не так. Донна Лавиния – первая в истории женщина, удостоенная чести стать папским живописцем за свой исключительный талант. Пусть так, хотя послу казалось, что дама, скорее, приставлена наблюдать за тем, что происходит в посольстве. Хотя, возможно, всем живописцам свойственно наблюдать за происходящим. В остальное время он принимал гостей и сам делал визиты, иногда выезжал на прогулки, объяснял дону Сципионе его ошибки – точнее, находил маленькие островки правды – и ждал. Больше ничего не оставалось.

Надо было сказать Амати, что власть микадо дарована богами, она лежит в вышних сферах и, являясь источником земной власти сёгуна, отлична от нее по природе, а Масамунэ-сама, конечно, мог бы поотнимать головы бонзам, но не видит в этом смысла. Однако говорить такое христианину не подобает, и посол понимал это. Поэтому он оставил Амати, который в веселом исступлении принялся скрипеть пером.

Ждать. Его путешествие – на последнем этапе, меньше чем за два года он повидал больше, чем большинство людей за двадцать, а в прежние времена – и за двести лет, и потому разучился восхищаться, ужасаться, удивляться. Все складывается удачно, совсем не так, как ожидалось вначале, в Мехико, когда договориться о каких-то разумных условиях соглашения не представлялось возможным, и он готов был повернуть корабли обратно и подставить шею под меч, раз уж нельзя вспороть себе живот. Тогда они еженощно и ежедневно сидели в осаде, готовые отразить натиск разъяренной толпы, а уж о том, чтоб кому-то выйти в город в одиночку, и речи не было.