Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

Полинка… Ах, краса! Стройненькая, проворная, волосы да брови собольи – черные, жемчужно-серые, с поволокою, очи… Соскучился уже боярин, хоть и прошло-то всего ничего.

И все же – зачем Телятников в Смоленск ездил? К кому? Неужто и вправду к князю, жаловаться: с такого козла все, что хочешь, станется… правда, в последнее время, из татар возвратясь, как-то притих соседушка, пакостей давно не делал… вот то-то и беспокоило! Не иначе, как каверзу какую замыслил. И братья еще, Анкудин с Питиримом. Ну, те хоть далече…

– Господине, велишь костер разжигать? – догнав, прервал боярские думы Окулко.

Окулко-кат, если точнее. Палач, а заодно и гусляр, и боян местный – песни, стихи складывал, пел, любил это дело, да и вообще, несмотря на вид свой, на угрюмость да звероватость внешнюю, на, так сказать, профессию – нравом Окулко обладал незлобивым, веселым даже, к тому ж к ученью стремился – читать выучился, писать, и с юным грамотеем местным – Демьянкой Умником – друзьями сделались закадычными, и это, несмотря на то что, бывало, когда-то и плеточкой Окулко Демьянку потчевал, обязанности свои исполняя. Ну, так это когда было-то! Нынче-то Демьянко большой человек – в тиунах!

– Разжигайте.

Махнув рукой, Ремезов придержал коня, пропуская вперед мужиков: Митоху, Микифора да прочих. Отроки остались у поверженного оленя – свежевали и, слышно было – болтали о чем-то, смеялись… а что, без взрослого-то пригляда. Наверное, девок обсуждали – кого ж еще-то? Тем более Провор – с Заглодова, а двое парнишек с Опят, а заглодовские с опятовскими испокон веку не дружили, соперничали, все выясняли, кто лучше, да чьи девки красивше. Вот и сейчас, верно – о том же…

Что-то вспомнив, Павел окликнул оруженосца:

– Неждан!

– Да, господине?

Ох, и парняга – здоров, черт, кряжист, как старый дуб, этакий дубинушка-детинушка силищи немереной, косая сажень в плечах! К тому ж, как ни странно, умен и, что самое главное – верен. А без верности при боярине – нельзя.

– Смерды заглодовские где лес на избы рубят, не помнишь? Вроде бы рядом где-то.

– Дак, рядом – у старой пожни.

Ага… Ремезов снова задумался… у старой пожни – верстах в пяти, если мальчишку попроворней послать, то… то к обеду и управится, глянет от глазу хозяйского – что там да как?

– Вот что. Неждан, к отрокам возвращайся, выбери там кого побыстрее…

– Провор подойдет, господине.

– Вот-вот, его. Пусть мотанется на старую пожню, поглядит… Они давно рубят-то?

– Да дня три.

Лес на избы да на частокол никогда не пилили – рубили только, и обязательно – в марте, когда дерево уже не мертвое, зимнее, а просыпаться начинает, однако в соки еще не вошло – вот и закупорить ствол топором, тогда и дольше простоит, гнить не будет. А если пилить… тьфу! Совсем негодные бревна. Так что… Нет, не то чтобы Ремезов так уж не доверял заглодовским смердам – не украли б лишнюю сосенку – нет. Просто на душе что-то было неспокойно, вот и захотелось проверить – все ли там подобру? Тем более быстроногого мальца послать – время было.

– Сделаю, господине. Провора пошлю враз.

– Ну, вот и славно.

А солнышко уже поднималось ввысь, пригревало, проникая меж тяжелыми ветками елей узенькими сверкающими лучами. Зимник, впрочем, был весь покрыт слежавшимся снегом, а кое-где – и льдом, да и на открытых местах хрустел под копытами наст, лишь на полянах, исходя дрожащим маревом-паром, кое-где уже чернели проталины. Где-то на вершине сосны деловито стучал дятел, а из дупла старой рябины – Павел даже голову повернул – высунулся любопытный скворец.

Ремезов улыбнулся – надо же, прилетели уже! Что ни говори – а весна. И это несмотря на то, что ветки березок еще беззащитные, голые, даже, кажется, и почки-то на них еще не набухли… да нет – набухли же… хотя – это не береза – ольха, бредина, верба… Все ж просыпается природа после зимы, радуясь весеннему солнцу, еще неделя-другая, ну – три – и стает снег, лишь в самой чащобе, по оврагам, урочищам останутся доживать свой век черные, плотно слежавшиеся за долгую зиму сугробы, да и те вскорости изойдут водою. Весна.

Уже заметно прибавился день, а в полях, на проталинах, пахло навозом. Как раз и вывозить скоро, удобрять поля, а потом, Бог даст, и сеять. Прошла, прошла зима-зимушка, хоть еще и кусалась ночными морозами да и днем, бывало, завьюживало так, что куда там февралю! И все же – весна. Скоро, скоро наступит апрель-снегогон, вскроются реки, растают зимники, и тогда уж никуда – жди конца ледохода. Так что, если кому куда ехать, так надобно сейчас – еще можно успеть.

У старой заимки охотники уже разложили костер – исходя прозрачным белесым дымком, весело потрескивало желтое пламя. Столпились вокруг костра все – ждали углей – жарить мясо – смеялись. Ходила по кругу плетеная баклажка с медком да хмельным – из корок ржаных да сушеных ягод – квасом. Окулко-кат уселся рядом на бревнышке, достал гусли, затянул:

Павел спешился, бросил поводья коня подбежавшему закупу Федоту, хлебнул из тут же поданной фляжки, похвалил:

– Хорош медок, забористый!

– Так самолично боярышня твоя делала.

– Ладно, – Ремезов улыбнулся, почувствовав вдруг неодолимое стремление улечься, отдохнуть, вытянуть ноги…

Почему б и нет? Так, чуть-чуть… недолго.

– Пойду, полежу в заимке… Вы пойте. Как мясо сготовят – будите. Впрочем, нет – когда Провор с докладом явится.

Подстелив плащ, Павел улегся на узкую лавку, оставив дверь приоткрытой, так, чтоб теплые солнечные лучи согревали ноги. Вытянулся, улыбнулся – хорошо! Видно, как бегают, суетятся у костра мужики, слышна песня… за костром, за сугробом – зеленые кусты можжевельника, забавно этак растут – бугром. Что же этот бугор напоминает? Ремезов прищурился, закусил губу, чтоб не рассмеяться: ну, конечно же…

…автомобиль «Фольксваген-Жук»! Склонившиеся до самой земли ветки – капот, старый сук – бампер, а подтаявшие сугробы – колеса.

«Фольксваген-Жук», да… такой был у Полетт там, в начале семидесятых…

Молодой человек смежил глаза, проваливаясь в полусон-полудрему, да так натурально провалился, что все вокруг – и дружинники, и костер, и песня, исчезли, словно растаяли… Впрочем, нет – песня осталась: на маленькой эстраде в дальнем углу уютного бара черноглазый шансонье пел Брассанса.

– Эй, эй, Марсель! Ты слушаешь меня или нет?

Темноволосая девушка в модной джинсовой куртке а ля Джонни Холидей сверкнула жемчужно-серыми глазами… Красавица Полетт… Полина? Нет, все-таки – Полетт.

– А? Да-да-да, – Марсель тряхнул головой и натянуто улыбнулся. – Понимаешь, привиделось что-то. Будто бы кругом снег, костер, какие-то клошары горланят песни.