Андрей Посняков - Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус [сборник litres]

– Нет, ты, Ахметко, ответь.

– Цыц! – прерывая дискуссию, грозно ощерился атаман. – Я Ахмета спросил – он ответил. Теперь поглядим, что другие скажут. Ну, вот ты, Дуб-Дубыч?

– А чего я-то? – тоном внезапно вызванного отвечать невыученный урок лоботряса откликнулся детина. – Я чего? Я ничего.

– Ты, Дуб-Дубыч, для новичка-то придумай что-нибудь!

– А думать за меня тут кому есть!

Павел спрятал улыбку – резонно возразил, что тут скажешь? И, правда, есть кому думать в ватаге и без Дуб-Дубыча – вон и сам атаман, и тот же похожий на колхозного счетовода Трегуб тоже далеко не дурак.

Он-то, Трегуб, сейчас и выступил, приподнялся:

– Дозволь, батюшка-атаман, слово молвить!

Усевшись на принесенный с реки топляк, Курдюм с усмешкой махнул рукой:

– Дозволяю, дозволяю. Говори, а мы все послушаем.

– Вот эти… – Трегуб показал на задержанных монголов. – С нами беседовать не желают.

– Так не о них у нас разговор-то, Трегубе!

– Э, погодьте! – плюгавый разбойник прищурился так недобро, так злобно сплюнул, что Павел весь подобрался, инстинктивно ожидая какой-нибудь пакости. И пакость последовала!

– Того, в богатых доспехах, я согласен, можно и подержать для выкупа, – дождавшись, когда все притихнут, негромко промолвил Трегуб. – А мальчишка-то это дикий нам зачем?

– Да и верно, без надобности, – атаман покивал, поглаживая растрепанную бородищу.

«Счетовод» гаденько ухмыльнулся:

– А раз без надобности, так что его тут держать? Казнить – и вся недолга.

Высказавшись, разбойник резко повернулся к Ремезову и добавил то главное, ради чего, собственно, и начал всю свою речь:

– Вот он и казнит. На наших глазах. Так, как ты, атамане, прикажешь!

– От так Трегуб! – восхищенно присвистнул Дуб-Дубыч. – От так голова-а-а!

– Верно, верно, – тут же послышались крики. – Так и надобно сделать.

Кривовато усмехаясь, Курдюм посмотрел на боярина:

– Слыхал, друже Аким?

– Да слыхал, – Павел мучительно соображал, что бы сейчас предпринять такое, что бы сделать, что бы…

Убивать безоружного пацана как-то не очень хотелось.

– А раз слыхал, так действуй! – твердо приказал атаман. – Не все наши видали, как ловко ты с сабелькой управлялся, так удаль свою покажи – ежели с первого разу лазутчику головенку снесешь – быть тебе в ватаге! Ну, что молчишь-то? Согласен?

Ах, как дернулись оба – и пойманный, с черно-рыжими косами, мальчишка, и взрослый монгол. Знали, знали они по-русски, и знали неплохо – поняли все сразу. Игдорж Даурэн дернулся:

– Погодите! Я буду говорить!

– Поздно уже, – отмахнулся, словно от мухи, Курдюм.

Ремезов очень хорошо понимал сейчас атамана: тот показывал себя человеком слова – вот сказал что-то перед всею ватагою, обещал, и теперь уже ни за что не пойдет на попятную, ни за какие деньги, ни за какой выкуп – никак не можно авторитет главаря на какое-то гнусное серебришко менять!

Монгол тоже все это прекрасно понял – что-то ободряюще бросил отроку, тот улыбнулся бесстрашно, да так и продолжал улыбаться, когда бродники поставили его на колени, стянули халат, открыв худенькие плечи и шею.

Ремезов мрачно скривился:

– Вы что же, думаете, я эту куриную шею одним ударом не перерублю?

Разбойники азартно зашумели, кое-кто уже и бился об заклад – и ставили в основном на Павла.

– А и переруби, Аким, друже! – атаман с явным удовольствием протянул кандидату в разбойники саблю. – А ну-ко! Покажи всем!

– И покажу, – искоса посматривая на отрока, боярин проверил остроту клинка пальцем. – Покажу. Но только завтра.

– Как это завтра? – не понял вожак.

– А так, атамане! – Ремезов давно уже знал, что сейчас говорить. – Все мы… ну, почти все в Христа-Бога веруем, а нынче пресветлый праздник, день преподобного святого Валентина, патриарха Вашингтонского, по приказу язычника Тиберия за веру Христову умерщвленного. Да вам любой скажет – в день святого Валентина никого казнить нельзя, наоборот – всех любить надо! Грех я на себя не возьму, как ни просите… – воткнув саблю в землю, Павел неожиданно поклонился всем бродникам. – Так что простите, общество, сегодня – никак. А вот завтра… Завтра – пожалуйста!

«Колхозник» Трегуб что-то хотел сказать, да только Курдюм его больше не слушал: махнул рукой, мол, завтра так завтра, нешто мы нехристи окаянные в святой праздник головы рубить?

– Святого Валентина, значит, день, – отойдя в сторону, негромко пробормотал Трегуб. – Я вот и не знал, что есть такой праздник. Ну, вы пейте пока. Ла-адно…

Ухмыльнувшись, разбойник пошевелил бровьми и направился вниз, к реке, туда, где под бдительным присмотром стражей сидели на берегу Маша и Яцек.

– Вяжите обоих! – подозвав молодых ватажников, негромко распорядился Трегуб. – Тащите во-он туда, в рощицу.

Ватажники так и сделали – умело и быстро. Маша с Яцеком и моргнуть не успели, как были уже связаны и утащены.

– Ну и вот, – посматривая на алевшее вечерней зарею небо, Трегуб потер руки. – Теперя и мы повеселимся. Ужо! А завтра уж погляд-и-и-им! Святой Валентин – он ведь у католиков токмо… Ужо!

Бродники снова пели песни. И пили, теперь уж практически все держали Ремезова за своего – коль уж не отказался от кровавого – за-ради указанья ватаги – дела. Ну, завтра так завтра – сегодня и так есть чем заняться: пей, душа, радуйся, гуляй, веселись!

– Ой, реченька-речка! Да речка широкая-а-а-а!

Павел даже не старался не пить – да как тут не выпьешь, правда, больше налегал на хмельной квас – а квас не водка, и даже не медовуха, потому и не пьянел боярин, лишь немного пьяным прикидывался.

Потом, улучив момент, встал, пьяно пошатываясь:

– Пойду, отолью.

Мог бы и не говорить, никто тут особо за ним не смотрел уже. Немного пройдя по тропке, Павел с полпути вернулся обратно, прихватив с собой пару кусков печеной рыбы и треть пшеничного каравая – Машу-то с Яцеком ватажники на пир не позвали и наверняка не кормили, забыли. Ладно хоть сам-то про них вспомнил при таких делах!

Алое небо на западе пылало зарею, уже высыпали, сверкали и звезды, и луна. Ремезов невольно залюбовался рекой – кроваво-красной, багряной, с отблесками золотых последних лучей умирающего на ночь светила. Красная река, черный песок и такие же черные, висящие над самой водой, ветви краснотала. Матисс! Вламинк! Вот уж поистине.

Кто-то вынырнул из кустов, Павел успел и напиться:

– Кто таков? А, вижу. Так что завтра-то – говорят, нам потеху устроишь?

Молодой совсем парень, почти ребенок – а туда же – «потеху»! Боярин покривился:

– Ну, устрою, коль обещал. И что вам всем так забавы кровавые нравятся?

Паренек отозвался тут же, как пионер, причем – довольно-таки философски:

– Забава – она и есть забава, чего ж.