Василий Панфилов - Отрочество

Забрав бесцеремонно несколько листков и карандаш, начинаю по памяти набрасывать эскиз тово, привидевшегося. Пусть я и ни разу не художник, но мал-мала умею, и говорят – интересно и самобытно. Да и Училище снова посещать начал, вольнослушателем. Так што…

Юлия Алексеевна встала чуть сзади, наблюдает. Повернулся к ней на мгновение, да улыбнулся. Она в ответ, но так как-то… грустно, што ли…

– Исаака Ильича желаешь нарисовать? – в голосе-то сколько почтения к художнику!

– Агась! Кхм… то есть да! – и замысел свой объясняю, да про нимб, – … понятно, што почудилось, но до чево же символично!

– А я вот я не уверена… – тихо ответила она, – переведя взгляд на художника.

Может, и не сам нарисую… не знаю! Саньке потом покажу да обскажу, небось интересно будет попробовать. Да и сам… почему бы и не да?!

– Идёт, – вполголоса сказала Двойра Сралис, и разговоры вокруг колонки стихли, штобы тут же возобновиться с новой силой и старой темой.

И главное, к концу очереди встаёт всегда, а морда лица такая постная и невинная, шо прямо… Уу! Лимоном бы её накормить! С уксусом!

Вот так подошла, и сразу всем всё ясно – чья и ково это заслуга, водопровод на Молдаванку. Вся такая праведница, шо и не придерёшься, хотя и ух как…

Ишь, отхватила! Пристроила дочку, и сама при дочке пристроилась.

– Как твоё драгоценное здоровьичко? – вкрадчиво поинтересовалась Фейга Бляхер.

– Ой, – Песса Израилевна махнула рукой с видом совершенно измученным, – и не говори! Мальчик доехать не успел до своей Москвы, как уже письмо написал, шо скучает за нас, и особенно за Фирочку. На два десятка листов, да фотографий на столько же! Я не говорила ещё? Он же фотоаппарат купил!

– Говорила, – отчётливо скрежетнув зубами, Фейга растянула губы в сладкой улыбке, – много раз говорила!

– Да? Мине Егорка тоже говорил за память! Так и сказал – тётя Песя, я хотю, шоб Фирочка была щаслива и здорова, а куда она без своей любимой мамеле? Вот вам адрес врача, с которым я договорился – пообещайте, шо будете ходить и следить за своим драгоценным здоровьем за мои деньги! И канешно, бриллиантовым бесценным Фирочкиным!

– Ой, – Песса Израилевна всплеснула руками, – доча договорилась через синагогу за пошить в пользу бедных! У неё же теперь машинка и умение! Лебензон, который кузен нашево благородного революционэра Яши, будет за ткань, а Фирочка за работу. Тибе ничево не надо пошить?

– Спасибо, нет, – оскалу Фейги позавидовала бы и гиена, если бы ей было ведомо такое чувство, как зависть.

– Уверена? – Песса Израилевна окинула её взором кроткой голубицы, – А выглядишь как да! Ну как знаешь!

Бляхер оттащили другие женщины, пропуская осознающую свою святость Пессу к колонке безо всякой очереди, потому как… Ну ясно же! Ещё пара минуточек здесь, и у людей от острой зависти начнёт выходить песок из почек в товарных количествах!

Вердикт баб в отношении Пессы единодушен. Стерва! С такой дружить надо.

— Уверен?!

— Вот те крест! — божиться Котяра, вбивая щепоть в тело, – Ниточки – к ней, и всё — к ней, но вот…

Он мотает головой так, што мало не до отрыва.

… — не верю!

– Не глупая она, — с жаром продолжает мой уголовный дружок, – но и не умная ни разу! Образованная, это сколько угодно! Со связями? Да! Но никак не стоумовая! Хитрая она, понимаешь? Как… да как служанка в приличном дому, навроде тово. Все расклады разумеет со своево шестка, и свои интересы блюдёт, но никак не…

Котяра замолк, подбирая слова и прищёлкивая машинально холёными шулерскими пальцами.

– Хитрая, – ещё раз повторил он, – но и всё! Ну, властная ещё. Говорят, мужа под каблуком держала.

— На это ума не нужно, скорее характер.

– Характера у неё на трёх иванов! – соглашаючись, мотнул головой Кот, — Поговаривают, што такая себе Салтычиха, и чуть ли не сама с плёточкой любит.

-- Н-да… – у меня ажно мороз по коже волной, от пяток до самого затылка – так, што мякушка чуть не заморозилась.

– Люди знают… – Котяра сызнова пожал плечами, – но не так, штобы до суда аргументы с фактами довести. Если кто к ней и попадал, то либо всё…

Красноречивый взгляд на канализацию.

… – либо запуганы до усрачки.

– Полиция? – у Саньки вылезает недоверие, на што мы оба два с Мишкой хмыкаем одновременно, глядя на нево, как на несмышлёныша.

Чиж ухами и заполыхал – вспомнил, значица, за мои приключения с околоточным, да Мишкиного отца, которого в полиции просто под настроение, ногами. Насмерть.

– Да я што, – забормотал он, – нешто не понимаю? Просто оно вроде так, а вроде – слуга царю и в мундире с медалями… бравые…

Он закраснел ещё больше, и замолк окончательно.

– Так говоришь, – сбил я неловкое молчание, – все ниточки к ней, но слишком уж нарочито?

– Угум, – Котяра, отвернувшись от ветра, закурил, достав из щегольского серебряного портсигара тонкую пахитоску [52] Тонкая папироса из мелкого резаного табака, завёрнутая в лист маиса. , – слишком. Будто повыше кто благоволит ей в этом деле, но тайком. Даже и для неё тайком. Благоволит, и ей же прикрывается, как щитом.

– Н-да?

– Говорю же, – досадливо скривился Кот, – не слишком умная.

– Да я не в упрёк!

– Понимаю, што не в упрёк, – уже спокойней кивнул он, выдохнув струйку ароматного табашного дыма, развеянного злым осенним ветром, вьющимся над промозглой Хитровкой, – сам на себя просто досадую, што накопать сумел всево ничево.

– Ничево? – сажусь на корты, – Да нет, Котяра, ты с Федькиными молодцами очень даже и много накопали. Так получается, што Салтычиху эту полицейскую прикрывать только в полиции и могут, а это, я те скажу, расклады сильно сужает.

– Не факт, – упрямо мотнул головой Котяра, – я те могу с десяток историй рассказать, как через полицию набольшие люди свои вопросы решают. Кто там на ково и как надавил, это такой себе ребус получается, што я решать не возьмусь! Никак. Пороха-то хватит, а вот связей и знаний – нет.

– Владимиру Алексеичу нужно говорить, – веско обронил Мишка, брезгливо отгоняя ладонью брошенный ветром табашный дымок.

– Дело портняжка говорит, – согласился уголовник, делая глубокую затяжку напоследок, и растирая окурок подошвой щегольского сапога.

– Надо, – соглашаюсь с ним, а в голове почему-то мелькает ерундистика из сыщицких книжечек, любимых Санькой. Штоб на живца в моём лице, да похищение в тайное злодейское логово. В замок? Да, впрочем, и поместье какое сойдёт, а можно и катакомбы с пещерами, тоже волнительно и интересно выходит.

Я на цепях, весь избитый и в крови, но ничево злодеям не сказал. Тайны не выдал. Какой? А не важно… И в харю похитительскую-палаческую, мерзкую – тьфу! Гордо этак, хотя и ослабленный весь от мучений.