Сергей Курган - Песок вечности

Он чувствует, что должен что-то сделать для Распятого. Но все, что он может своей властью, – это прекратить Его страдания. И тогда он берет в руки копье и вонзает Ему в подреберье. Из раны вытекает кровь и сукровица. Распятый вздрагивает, затем вытягивается на своем кресте и произносит единственное слово. К своему изумлению, Лонгин его понимает – это слово: «Свершилось!» Час девятый: в этот момент земля сотрясается, и на глазах у всех занавес в Храме разрывается сверху донизу.

– Истинно, – произносит Гай Кассий Лонгин, сжимая копье, – истинно сей человек – Сын Божий…

– Что это было? Что произошло? – Аня словно очнулась ото сна, в который она только что была погружена. Как же это случилось? Она словно была там, на страшной Лысой горе, среди выжженной серой земли. Словно стояла там, у ног Распятого. Как же она снова оказалась здесь, на террасе?

Она бросила взгляд на Макса. Тот сидел с расширенными глазами и выглядел как ныряльщик, выплывший на поверхность после глубокого погружения.

Оба посмотрели на Сержа. Он сидел в своем кресле, задумчиво глядя в одну точку, словно бы отключившись от окружающего.

Внезапно Серж резко выпрямился и, побарабанив пальцами по подлокотнику, произнес:

– Вот так Копье Лонгина начало свой путь.

Аня и Макс молчали, все еще во власти того, что только что пережили – словно прожили сами. Они еще не вполне верили в то, что вернулись сюда, на террасу с красивыми белыми стульями.

– А дальше, – вновь заговорил Серж, – много темного и порой странного. Не особо внятного.

– Что вы имеете в виду, Серж? – все-таки спросила Аня, хотя еще не вполне отошла от погружения. Ее неуемное любопытство было уже основательно подогрето.

– Копье Лонгина, как сообщают, будто бы принадлежало в разное время и Карлу Мартеллу, и Фридриху Барбароссе. Говорили, что и Наполеон стремился им завладеть, но австрийцы его вывезли куда подальше и спрятали. В общем, множество всяких баек.

– Баек? – переспросила Аня. – То есть эти люди им в действительности не владели?

– Этим особам просто приписывается обладание Копьем, так как они знаменитости. Теперь сказали бы: «медийные персоны». – Сарказм Сержа бил ключом. – А на самом деле им владели совсем другие люди.

– Кто? – спросил Макс.

Серж взглянул на него с совершенно непередаваемым выражением. Затем щелкнул своей неизменной зажигалкой и перевел взгляд на платан, росший у самой террасы.

– Это – не медийные персоны, – ответил он без всякого выражения, слегка растягивая слова. – Они предпочитали находиться в тени. И да позволено им будет там оставаться.

Повисла тягостная пауза.

– И что с ним стало дальше, с Копьем Лонгина? – разрядила своим вопросом возникшую неловкость Аня.

– В начале ХХ века оно было помещено в сокровищницу Габсбургов во дворце Хофбург в Вене. Это – место, доступное для публики, музей. И там произошло событие, имевшее колоссальные последствия: Копье увидел один молодой человек, уроженец городка Браунау-на-Инне, неудавшийся художник, которого звали Адольф Гитлер. Да, Вена. Хофбург. Незадолго до Первой мировой войны. Музейный зал…

…Музейный зал с застекленными витринами, где выставлены всевозможные ценные реликвии и артефакты: как положено, снабженные инвентарными номерами, распределенные по разделам и сопровожденные табличками с подписями и краткими сведениями об экспонате. Тут же, разумеется, и предупреждающие надписи: «Руками не трогать!»

Небольшая группа людей разного вида и возраста, ведомая экскурсоводом, осматривает экспозицию. Это не коллеги, сослуживцы или соученики, а просто группа, случайно сложившаяся из разрозненных посетителей.

Среди них затесался и бледный темноволосый молодой человек с непослушной челкой и усиками, держащийся несколько особняком. Немного отстав от экскурсии, он задерживается то у одного, то у другого экспоната, не слишком внимательно читая надписи. Взгляд его блуждает, он явно погружен в себя.

В данный момент он рассеянно читает текст описания одного из экспонатов. Выглядит он довольно странно: что он делает здесь, коль скоро музейная экспозиция не вызывает у него большого интереса? Может быть, просто греется?

Но внезапно он вздрагивает, отрывает взгляд от таблички, которую читал, и начинает прислушиваться к тому, что говорит экскурсовод.

Он моментально преображается, глаза его загораются. Подойдя к основной группе, он слушает гида. Теперь он весь внимание.

Группа между тем стоит, окружив застекленную витрину, в которой выставлено старинное копье. Нет, не старинное – древнее. Молодой человек с усиками внимательно разглядывает его: древко плавно переходит в широкий наконечник с гребнями, а острие прикрыто золотой манжетой. То самое острие, которое некогда пронзило подреберье Распятого.

– С этим копьем, – говорит экскурсовод, – связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения добра или зла.

Экскурсовод произносит эти слова заученно, не задумываясь над их смыслом, который уже стерся от постоянного повторения. Он проговаривает этот текст, должно быть, в сотый раз. И экскурсанты выслушивают его тоже без особого интереса. Похожее они слыхали уже не раз и о разных предметах. Там – священный сосуд, тут – волшебный ларец, и у каждого – легенда, с ним связанная. Легенда, она и есть легенда. Это вроде сказки – от жизни далеко и потому воспринимается, в лучшем случае, с вежливым, но вялым интересом. Брать судьбы мира в свои руки большинство, понятное дело, не собирается.

Но молодой человек воспринимает эти слова совершенно иначе: он как раз очень даже готов взять эти самые судьбы в свои руки и вершить их, вершить…

И в этот момент с ним происходит нечто: врачи это назвали бы приступом. Но что они понимают, эти «клистирные трубки», в мистическом и трансцендентном? Молодой человек с усиками чувствует, что от Копья идет волна. Чего? Если бы об этом спросили Лонгина – уже после того, как он бросил ремесло солдата и разум его просветился, то он бы с уверенностью сказал: святости. Но Копье амбивалентно, и каждый видит и чувствует в нем свое. Вот и сегодняшний странный посетитель музея, глядя на Копье, чувствует совсем иное: бесчеловечную силу, жестокую волю и жажду власти. В его глазах обстановка музейного зала расплывается, и перед ним, дрожащим в близком к умопомешательству экстазе, является фигура Сверхчеловека – воплощение чистого зла. «Опасный и возвышенный разум, бесстрастное и жестокое лицо» – так он опишет это позже.

А затем происходит то, что будет через некоторое время иметь такие колоссальные и чудовищные последствия. Как он сам это сформулирует: «С почтительной опаской я предложил ему мою душу, чтобы она стала инструментом его воли»…