Василий Криптонов - Заметки на полях

Взрослым я всегда носил ключи в кармане джинсов. В детстве предпочитал карман куртки. Видимо, распрощавшись со взрослым астральным телом, я утратил и некоторые взрослые привычки. Что ж, это хорошо. Курить бы ещё отучиться…

Дома я, сняв куртку, вошёл в ванную и посмотрел на себя в зеркало.

— Ну что, Сёма. Гамлетовский вопрос: сперва подрочить, или героиновые ломки?

Улыбнулся и погрозил себе пальцем:

— Знаю я тебя, грязный извращенец. Ладно, давай. Вселенная, отомри!

И что-то изменилось в этот миг. Где-то что-то зашипело, капнуло, стукнуло, брякнуло. Ночь наполнилась звуками, которых обычно не замечаешь и называешь попросту — тишиной. Я слушал, глядя в зеркало. Руки изо всех сил вцепились в фаянс раковины. Сначала ничего не было. И вдруг — оно пришло.

Как будто в голову медленно погрузилось бешено вращающееся раскалённое добела сверло. Слепящая вспышка в глазах. Я заткнул себе рот ладонью, чтобы не заорать. Почувствовал, что голова дёргается, что я никак не могу на это повлиять, и вдобавок к боли мне стало страшно.

Я опустился на бортик ванны, старался глубоко дышать и лихорадочно прикидывал, сколько времени мы с Катей провели вместе. Умножал это время на два и получал вечность. Если ад хоть вполовину похож на то, что я сейчас ощущал, то лучше стать монахом-отшельником, чем попасть в это жуткое место.

Голова трещала. Я в своей жизни неоднократно болел с похмелья, и головные боли после этого бывали чудовищными, но всё равно присутствовало ощущение, что это — моя боль, и что организм с ней потихоньку справится. Не сегодня так завтра. Но то, что я испытывал сейчас, было болью иного рода. Эта боль пришла извне, и ей, казалось, не было никакого дела до того, справлюсь я с ней, или не справлюсь. Она шла сквозь меня, как скорый поезд, и каждый вагон взрывал мою голову на части.

Наверное, секунды три я героически терпел. Потом меня вырвало в раковину. Рвота неожиданно принесла облегчение. Пока меня выворачивало кислым пивом вперемешку с ужином, головная боль улеглась.

— Слава тебе… господи… — прошептал я заблёванной раковине, едва не падая туда лицом. По лбу катились крупные капли пота.

Но я рано расслабился. Лишь только успокоился желудок, боль всверлилась в мозг с новыми силами. Я застонал сквозь стиснутые зубы. Сколько? Сколько мне придётся так жить? Часа три? Четыре? Как бы не пять…

Наверное, у меня были галлюцинации. В какой-то момент, подняв взгляд на зеркало, я увидел в нём вместо отражения страшную, иррациональную тень. Она смотрела на меня своим ничем и будто спрашивала: «Раскаиваешься?»

— Х*й тебе, — прошептал я, трясясь, как настоящий наркоман. — Оно того стоило.

Меня снова вырвало, и снова я пережил несколько секунд блаженства. Открыл воду, чтобы смыть блевотину. Ополоснул лицо от пота и слёз. Вернулась боль… Прав был дядя Петя. Ни за что я не позволил бы Кате разделить это со мной. О такой боли она не должна даже знать.

Блевать больше было нечем, и я начал хлебать воду, чтобы заполнить офонаревший желудок хоть чем-то. Ночь предстояла длинная…

Даже у преисподней есть какой-то закономерный конец. Даже если конец этот стальной, раскалённый и лезет тебе в… Ладно, не конец. Финал. У всего есть финал. И когда в прихожей послышались шаги матери, я почувствовал, что — свободен.

Но у свободы есть один нюанс в нашем интересном мире. Как только ты её добился, оказывается, что у тебя нет никаких сил ею воспользоваться.

— Ты что делаешь? — в испуге воскликнула мама, открыв дверь в ванную.

— Лежу на полу возле унитаза, намотав на себя все полотенца, какие нашёл, и пла́чу, мама. По-моему, так. Но твоя версия может оказаться ничуть не хуже.

— Что с тобой?

Мама присела рядом, пощупала мне лоб — наверное, ледяной совсем.

— М-м-м… мигрень, — выдавил я. Слова рождались неохотно.

То, что я пережил, и вправду немного напоминало мигрень по описаниям. Только вряд ли обычные мигрени были настолько лютыми.

— С каких это пор у тебя мигрени?

— Ну вот… Внезапно.

Я сделал вид, что не заметил, как мама внимательно посмотрела мне в глаза, как, будто невзначай, обследовала вены на руках.

— Пойду посплю, — выдавил я, отправив пропитанные лихорадочным по́том полотенца в корзину с грязным бельём.

Мама заставила меня выпить таблетку анальгина. Я не возражал. Помешать не помешает, так почему бы и не выпить. Крепче спать буду.

Срубило меня моментально. Спал я без снов и долго, с удовольствием. А проснулся от звонка в дверь. Услышал, как мама кому-то объясняет, что я ещё сплю, что да, уже час дня, но вот такая фигня приключилась.

— Ща выйду! — крикнул я и отбросил одеяло.

Вдохнул, выдохнул… Вроде жив.

— Фигня делов, — сказал я потолку. — Как два пальца. Дайте ещё раз.

Встал, оделся и, зевая и пошатываясь, вышел в прихожую. Там оказался Гоша.

— О. А ты чего тут? — пробормотал я, невнимательно пожав руку друга.

— Чё ты дрыхнешь-то?

— Много работал. Устал.

— Я это… Пошли на улицу?

Я посмотрел на него скептически. Сквозь призму памяти до меня доходило, что это нормально: припереться к другу домой и сказать: «Пошли на улицу». Всегда так делали. Просто: на улицу, и всё. Без всякой цели. Гулять. Двум гетеросексуалам одного пола. П**дец, дети странные, аж жуть берёт.

— Погоди, оденусь, — буркнул я и пошёл для начала в кухню, объяснять ситуацию.

Это тоже оказалось непросто. Недоумение в глазах мамы: как так? не позавтракав? Ну, вернее, не пообедав? Ну, вот так, мам. Сейчас кусок колбасы с сыром вкину, да пойду. Что это за еда такая? Надо ведь сесть. Надо поесть. Обязательно чтобы вдвоём, ведь мы же семья. По свистку начать поглощение пищи, по щелчку закончить. Меня, мама, человек ждёт, понимаешь… Знаю, что он без приглашения припёрся, но мы же дети, у нас всё вот так вот по-дебильному. Что с нас взять? Потусуюсь пару часиков и вернусь, всё норм будет.

В общем, когда я, наконец, оделся и обулся, Гоша уже упарился меня ждать.

— Сказать что-то хотел, или так? — спросил я, шагая вниз по ступенькам вслед за Гошей и нащупывая в кармане почти пустую пачку.

— Ну, так, — неопределённо ответил Гоша и толкнул подъездную дверь.

Далеко мы не ушли. У самого подъезда, покряхтывая от невыносимой тяжести бытия, стояла белая трёхдверная «Нива». С пассажирского сиденья как раз с важным видом выбирался Рыба. Гоша, увидев его, застыл, как вкопанный. Рыбу это позабавило.

— Да х*ли ты ссышь, ё**ный? — дружелюбно сказал он. — Солдат ребёнка не обидит.

— Это ещё что за х**ня? — спросил я, глядя на «Ниву». Казалось, что этот говнолёт и метра не проедет.

С водительского сиденья, сияя смуглой круглой рожей, высунулся Цыган.

— А это ещё что за х**ня?.. — повторил я упавшим голосом.