Олег Дивов - Поворот рек истории

Однажды на рынке у Сенной она встретила сына, а он не заметил ее в толпе. Зато Алевтина ясно увидела, как он выронил листок, на котором было напечатано: «Мы хотим законного православного царя, а не язычника-ирода, уничтожающего свой народ».

Сердце ее будто остановилось на секунду. Забыв, что хотела купить, она поспешила домой, раздумывая, как завести неприятный и опасный, но необходимый разговор.

Дождавшись сына, который, как обычно, вернулся за полночь, Алевтина принесла ему еды и сказала, будто невзначай:

– А я вот в юности, когда листовки раскладывала, всегда смотрела, чтоб никто не видел.

Он не ответил, только резко повел плечами. Начал есть, как ни в чем не бывало. Потом сказал:

– Вкусный ужин, мам. А ты правда листовки раскладывала?

– Да, как и ты.

– Кто тебе сказал?

– Никто. Ты неосторожно себя ведешь.

Он помолчал.

– Спасибо. Я буду осторожнее.

– Послушай… – нерешительно спросила она. – Но зачем это тебе? Нас же с тобой защищают, жалованье платят.

Григорий засопел раздраженно:

– Мама. Помимо брюха, для которого важно жалованье, у человека еще есть душа. И совесть. Мне казалось, ты это понимаешь.

– Конечно, понимаю, – согласилась она, – просто один ты у меня. А кто у вас главный? Не Андрей Иванович, случайно?

Сын усмехнулся:

– Он уже старый. Да и к тому же раскольник. У нас главный – Володя Ульянов. Такой умище, просто ходячая энциклопедия. У него брата недавно казнили… сейчас многим достается, ты знаешь. Но народ устал терпеть. И если сейчас удастся освободить из Петропавловки законного наследника – все его поддержат.

Он скатал две колбаски из хлебного мякиша, положил их крест-накрест, полюбовался и решительно смял все в шарик:

– Мама, я все равно буду бороться. За свободу, православие и конституцию. Ведь если бы не она, ты была бы крепостной крестьянкой, никто бы не позвал тебе гувернера, и я не появился бы на свет.

Алевтина вздохнула:

– Помоги, Господи…

В 1714 году император Петр Великий, глядя на стремительное разорение мелких дворян-помещиков, принял закон о единонаследии, попытавшись превратить родовые имения в подобие европейских майоратов – неделимых и неотчуждаемых. В 1730 году императрица Анна указ отменила, решив, что наследство следует делить по-божески и по справедливости. В результате считалось нормальным, если Рюрикович после очередной дележки имеет пару избенок и полторы курицы, зато по справедливости. Хуже того, этот указ на корню зарубил возможность создания в России промышленных империй. Все эти Путиловы, Морозовы, рябушинские – не более чем короли урюпинской водокачки. «Крупп», «Байер», «Дженерал Электрик», «Армстронг» в России так и не появились.

Царь Петр Алексеевич был хмур, болела голова после вчерашнего шумства, нелегко давались ему битвы с Ивашкой Хмельницким. Впрочем, пока железное здоровье царя позволяло справляться, только голова с утра трещала, поэтому поднесенную чашу рейнского он принял вполне благосклонно. И тут вспомнилось.

– Где этот…

– Кто? – поспешил уточнить Сашка Меншиков.

– Ну, этот… Кузнец…

– Какой, мин херц?

– Тот самый… – Но, видя по недоуменному лицу приятеля, что тот совершенно ничего не понимает, Петр уточнил: – Который пистолет обещал сделать.

Меншиков лишь головой помотал, какие там пистолеты. Петр нетерпеливо напомнил:

– Когда в Воронеж ехали, оставил тут пистолет германский. Курок у него отломился и еще что-то случилось. Вот здешний кузнец и посулил отремонтировать, чтобы был, как новенький. Говорили, зело искусен, никто с ним сравниться не может. Вот и отыщи мне его, дьявола чумазого, да чтобы работу представил. А то запорю. – И, глядя бешеными глазами в лицо Меншикову: – Обоих.

Сашка, понимая, что в таком настроении лучше мин херцу не перечить, исчез, как не было. Где и с кем искал – неведомо, только через полчаса представил государю степенного мужика с большими залысинами и аккуратной бородой. Лицо худое, щеки впалые, глаза углями сверкают.

Кузнец даже не успел снять прожженный фартук, видимо, Сашка сдернул его прямо от горна.

– Нашелся, – неприветливо буркнул Петр.

Кузнец степенно, но с учтивостью махнул поясной поклон.

– Никита Антуфьев, государь.

– А помнишь ли ты, Никишка, наш уговор?

– Помню, государь.

– Ну, тогда давай, показывай работу.

Кузнец не то щекой дернул, не то ухмыльнулся кривовато и подал царю тряпицу чистую, в которую было что-то завернуто. Петр отбросил тряпицу, начал вертеть в руках пистолет, курком пощелкал, потом приказал Меншикову зарядить. Покачал в руке, вскинул вдруг и выпалил, да так метко, что сшиб с дерева ворону.

– Хор-рош! Умеют же немцы вещи делать! – Но увидел, что кузнец теперь уже усмешки не прячет, и вызверился: – А ты чего смеешься, морда неумытая?! Вы все, неучи, когда еще научитесь такое делать? Мне нужно, чтобы оружие русское против немецкого не уступало, иначе пропасть нам.

– Так прикажи, государь, и мы не хуже немчинов поганых сделаем, а то и лучше.

– Ан приказываю.

– Ну вот я и сделал.

– Насмехаться?! – Петр побагровел и от души благословил Никиту кулаком в ухо, того шатнуло изрядно, однако устоял. – Да как смеешь?! Сперва сделай, а потом хвались. Языком молоть все вы горазды.

Никита потряс головой, в ухе хорошо зазвенело, оно и пухнуть уже начало, но со всей смелостью ответил:

– Ты сначала правду узнай, потом драться лезь.

И с этими словами вытащил из котомки вторую тряпицу, подав ее царю. Петр развернул и обомлел, увидев второй точно такой же пистолет. Покачал в руках, сравнивая, и спросил:

– Что это?

– Ты приказал, государь, я и сделал. Вот сам возьми и отличи, который из них немчинской работы, а который моей.

Царь недовольно дернул щекой и поворотился к Меншикову.

– Ну-ка, друг Данилыч, попробуй ты.

Но как ни крутил Меншиков пистолеты, как ни разглядывал, как ни нюхал – ничего сказать не смог. Никита же только усмехался в бороду, но скромно, чтобы царь не увидел. Кто ж его знает, что ему в голову ударит. Наконец царь сдался.

– Ладно, говори, – разрешил он Никите.

– Тот, из которого ты стрелял, государь, мой, ежели щечку с рукояти отвинтить, мое клеймо будет. А второй и есть немчинский, которому ты курок сломал. Нет, я ихнюю работу хаять не стану, добрые мастера, пистолет отличный, сталь хорошая. Только мы умеем не хуже делать. Никогда немчину русского не превзойти!

– А если лучше повелю, сделаешь? – хитро прищурился Петр.

– Повелишь, сделаем. Мы царской воле покорные.

– Ну, хуже сказать ты не мог! – вдруг окрысился царь. – Значит, если не будет на то царской воли, так все шаляй-валяй делать будете? Сам-то ты мастер или кто? Гордости нет, желания никакого? Так тогда твое место не в кузне, а под печкой с тараканами, лежи да похрапывай. Кто вперед идти не хочет, сначала на месте загниет, а потом и назад покатится!