Алексей Ракитин - Уральский Монстр

Но именно это во время «выводки» Вершинин и Небельсен проверять не стали. В общем, важное следственное действие было превращено в фикцию.

А вот аналогичная «выводка», совершённая 30 ноября, была проведена уже правильно. Винничевский отвёл группу сотрудников уголовного розыска, в числе которых находились начальник ОУР Вершинин и начальник 1-го отделения Лямин, к местам убийств Вали Камаевой и Ники Савельева. Пришлось, конечно, походить по лесу, помесить снежок, но тут уж выбирать не приходилось – работа такая! Небельсен во время этого следственного эксперимента не присутствовал.

2 декабря начальник областного угро Евгений Вершинин оформил постановление, которым список инкриминируемых Винничевскому эпизодов нападений на детей увеличивался с 13 до 18. Добавлялись новые случаи:

1) нападение в начале мая 1938 г. на улице Шарташской на неизвестную 7-летнюю девочку;

2) нападение 31 мая 1938 г. в Парке культуры и отдыха на неизвестную 3-летнюю девочку;

3) нападение в начале сентября 1938 г. на Нину Плещеву (в других документах её назвали Плещеева) во дворе дома №12 по улице Анри Марти;

4) нападение в первых числах января 1939 г. на неизвестного мальчика примерно 2-х лет во дворе дома №70 по улице Мамина-Сибиряка;

5) нападение в середине апреля 1939 г. в детской уборной в парке Дворца пионеров на неизвестную девочку 6-ти лет.

Легко заметить, что в четырёх из пяти эпизодов потерпевших и свидетелей, а также улик, доказывающих объективность названных преступных посягательств, отыскать не удалось. О них известно лишь со слов Винничевского. Между тем первейшая обязанность любого следователя заключается в том, чтобы в самом начале своей работы убедиться в объективном наличии фактов нарушения закона или охраняемых законом интересов. Если таких фактов нет, отсутствует потерпевшая сторона и свидетели, то и расследовать нечего. Голословные утверждения обвиняемого могут делаться по самым разным причинам, самооговор – совершенно обыденное явление для лиц, находящихся под следствием или в местах лишения свободы. Интересно даже, а если бы Владимир заявил, будто в уборной Дворца пионеров он напал, скажем, на дочь американского президента или, например, панамского, то Вершинин тоже инкриминировал бы это «преступление» Винничевскому или всё же понял бы несуразность своих действий и попытался бы хоть немного подумать?

Вопрос, разумеется, риторический. Просто перед нами очередной яркий образчик самодеятельности советских правоохранителей конца 1930-х гг., который нельзя не прокомментировать.

В тот же день обвиняемый был кратенько допрошен, протокол уложился в полторы страницы. Винничевский подтвердил, что ознакомился с дополнительными обвинениями и виновным себя признал полностью. При допросе присутствовал работник отдела облпрокуратуры по спецделам Небельсен. Через пару минут старший лейтенант Вершинин объявил обвиняемому об окончании предварительного следствия и представил заранее отпечатанный на пишущей машинке протокол. Из его текста следовало, что расследование, проводившееся уголовным розыском, закончено, а все его материалы в четырёх томах на 895 листах предоставлены Винничевскому для ознакомления.

Тот и ознакомился. Находившийся здесь же, в кабинете Вершинина, Небельсен в самом конце протокола сделал приписку от руки: «При ознакомлении Винничевского с делом присутствовал». Сколько времени обвиняемый читал дело, мы не знаем – час, может быть, два – вряд ли ему дали бы рассиживаться в кабинете начальника сколько-нибудь долгое время. Что за это время Винничевский успел прочесть и смог понять из содержания четырёх томов, решайте сами.

По-видимому, в тот же день или ближайшие дни Винничевский был переведён из следственного изолятора Управления милиции в тюрьму Управления ГБ. Причин тому было несколько, и все они проистекали из необходимости перевода обвиняемого из отдельной камеры в общую ввиду окончания проводившегося уголовным розыском расследования. Такой перевод грозил самыми неожиданными последствиями, с Винничевским, например, могли расправиться сокамерники, либо, напротив, они могли подучить его отказаться от признательных показаний. Учитывая скудность доказательной базы, собранной свердловским пинкертонами, подобный отказ грозил развалом всего расследования. Кроме того, в тюрьме госбезопасности было больше элементарного порядка и пригляда, нежели в СИЗО Рабоче-Крестьянской милиции. Не следует забывать, что следствие было строго секретным, о преступлениях Винничевского знал очень ограниченный круг лиц, а через сокамерников могла произойти утечка информации. В этом отношении тюрьма госбезопасности гораздо лучше обеспечивала нужную строгость режима сохранения тайны. Поэтому с начала декабря Винничевский находился в камере ГБ, хотя формально числился за прокуратурой и госбезопасность к его следствию отношения не имела (подобная практика, кстати, повторялась в советское время не раз во время проведения особо резонансных расследований; так, например, в изоляторе КГБ после ареста содержался Андрей Чикатило в 1990-1991 гг.).

В последующие дни следственные материалы, переданные из ОУР в отдел по спецделам областной прокуратуры, пополнялись некоторыми документами, в частности, полученными из Омского областного УРКМ (там, напомним, безуспешно искали Василия Винничевского), из Ленинградского УРКМ, где был допрошен врач Ратнер, выезжавший для осмотра Ниночки Плещевой в сентябре 1938 г., а также некоторыми другими. Приобщили, кстати, и протокол судебно-медицинского освидетельствования Плещевой, проведённого 2 декабря 1939 г., то есть спустя 15 месяцев после имевшего места инцидента. Понятно, что освидетельствование явилось чистой воды формальностью. В этой книге достаточно подробно описана работа городского судмедэксперта Грамолина, поэтому иллюзий насчёт того, что этот специалист мог обнаружить нечто полезное для следствия, питать никто не должен.