Алексей Ракитин - Уральский Монстр

Понятно, что перекрестный допрос никак не мог устроить Подбело, поэтому отправив до поры Мерзлякова домой, он устроил допрос Кузнецову. Его он начал с напоминания Василию о показаниях, данных в уголовном розыске. Этот фрагмент очень красноречив, его имеет смысл воспроизвести в оригинальном виде:

«Вопрос: Вы помните, как показывали в милиции, когда я Вас допрашивал?

Ответ: Помню. Баранов на меня показывает, а на самом деле я этого не делал, в этот день я с Барановым не был.

Вопрос: Вы помните разговор наш с Вами?

Ответ: Помню.

Вопрос: Помните, как Вы подробно говорили то, что убивали, взяли на себя это убийство, вы ведь не оправдываете себя, а обвиняете.

Ответ: Я рассказывал всё, чтобы оправдаться.

Вопрос: Вы рассказывали мне подробно, как убивали девочку.

Ответ: А зачем Вершинин говорил, что если расскажете подробно, Вас отпустят, я что знал – я всё рассказал, знал я, что рассказывали ребята, которые видели труп».

Вот такое лыко-мочало, причём ясно, что протокол передаёт в весьма сжатой форме лишь самую суть общения следователя с обвиняемым и за текстом остаётся очень много из сказанного. Можно не сомневаться, что сцена в кабинете начальника 2-го отделения была достойна пера классиков социальной драмы уровня Фёдора Достоевского или Всеволода Крестовского. При этом нужно понимать и ту неловкую ситуацию, в которую из-за отказа Кузнецова от признательных показаний попадал начальник Николая Подбело, заместитель облпрокурора Миролюбов. Ведь ещё 26 июля тот приезжал в здание УНКВД и в присутствии начальника областного уголовного розыска лично допрашивал подозреваемого. Как не раз отмечалось выше, убийство Герды Грибановой было до того специфичным, что опытный следователь в ходе допроса довольно быстро мог определить осведомлённость подозреваемого в деталях преступления. Одна из важнейших задач любого допроса заключается именно в определении истинности ответов допрашиваемого и выявлении возможных оговоров и самооговоров. К сожалению, уровень профессиональной компетентности прокурора по спецделам Миролюбова был столь низок, что проведённый им допрос Василия Кузнецова оказался беспомощным и потому бессмысленным. Но ведь Подбело не мог сказать непосредственному начальнику, что тот некомпетентен и занимает чужое кресло! Строго говоря, тот же самый упрёк с полным основанием можно было адресовать и самому Подбело.

В общем, нынешний отказ Кузнецова от признательных показаний выставлял прокурора по спецделам Миролюбова в свете неприглядном и даже анекдотичном. Любой руководящий работник теперь мог с полным основанием сказать ему: послушайте, товарищ прокурор, вы ведь его лично допрашивали почти двумя месяцами ранее, неужели ещё тогда вы не заподозрили самооговор? Примечательная деталь показывает, насколько беседа с обвиняемым выбила Подбело из колеи. В конце допроса он опять вернулся к тому же, с чего начинал, то есть лжесвидетельству допрашиваемого, что, вообще-то, противоречит самым азам тактики допроса. Ещё одна красноречивая цитата:

«Вопрос: Нехорошо Вы себя так ведёте.

Ответ: Если человек этого не делал, зачем я буду говорить, мне Цыханский сказал, что тебя будет допрашивать прокурор области, ты ему скажи это, я и сказал.

Вопрос: Зачем Вы говорили неправду?

Ответ: Я говорил, этого не отрицаю, думал, что меня освободят, зачем-то Баранов не взял вину на себя, а показывает на меня».

Вот такая жвачка для мозга. Подобное словоблудие даже в отредактированном виде читать непросто, а уж что происходило в прокурорском кабинете в действительности, вообще не представить. Хотя допрос, устроенный 15 сентября, оказался крайне неприятен как Подбело, так и Кузнецову, начальник 2-го отделения Отдела по спецделам в ходе его проведения помимо эмоциональных всплесков сумел получить и ценную информацию. Василий Кузнецов признал, что владел острым топориком с крашеной красной ручкой. Топорик этот он получил от Баранова для строительства голубятни, да так и не вернул его владельцу. Обвиняемый указал место хранения топорика – ящик под кроватью в нижнем отделении голубятни. Как мы помним, голубятню сотрудники уголовного розыска обыскивали, причём тщательно, они даже отыскали марлю, спрятанную в потолочном перекрытии, но вот о топорике в милицейском протоколе обыска ничего не сообщалось.

Уже на следующий день ящик под лежаком в нижней части голубятни был осмотрен и в нём найден упомянутый топорик. В этой связи непонятны два момента: во-первых, почему его не нашли сотрудники уголовного розыска во время июльского обыска, якобы дотошного и профессионально проведённого; а во-вторых, чего ради Подбело ухватился за информацию о топорике и ревностно принялся «копать» в этом направлении? На теле Герды Грибановой не было рубленых ран, происхождение которых можно было бы связать с ударами топора. Рука и нога были отделены ножом, на это однозначно указывают неровные края ран, описанные в судебно-медицинском акте. В те годы судебная медицина уже прекрасно определяла природу травм и ранений, так что в этом вопросе вполне можно было положиться на суждение эксперта. Тем не менее прокурор с упоением – иного слова и не подобрать! – ухватился за рассказ про топорик и двинул расследование по новому пути. Удивительно даже, почему это Николай Подбело не озаботился поиском в вещах Василия Кузнецова отвёрток, стамесок, пил и иных ручных инструментов.

Топорик немедленно направили на судебно-медицинскую экспертизу и, забегая немного вперёд, скажем, что крови на топоре отыскать не удалось.

Не дожидаясь результата экспертизы, 17 сентября Николай Подбело оформил постановление о временном задержании Анатолия Мерзлякова, а это означало, что оговору Баранова он поверил больше, нежели попыткам Кузнецова дезавуировать самооговор и дать честные показания. Прокурор упорствовал в заблуждениях и никак не хотел признавать вполне очевидный к тому времени факт невиновности Кузнецова и Баранова. В день взятия под стражу Мерзлякова подверглось обыску место его проживания – две комнаты в коммунальной квартире в доме №100 по улице Кузнечной. Обыск этот не дал никаких результатов, не было найдено ничего похожего на холодное оружие, не оказалось окровавленной одежды и обуви, в общем, ничего, заслуживающего внимания следствия.

Обстоятельный допрос Мерзлякова состоялся 18 сентября, после его первой ночевки в камере следственного изолятора. Задержка довольно странная, трудно отделаться от ощущения, что Анатолию умышленно предоставили время подумать о правильном поведении в кабинете прокурора.

Уже в самом начале допроса Мерзляков отказался от показаний, на которых настаивал во время очной ставки тремя днями ранее. Тогда он утверждал, будто не встречался 12 июля с Кузнецовым, и последний подтвердил правильность этих слов. Теперь же Мерзляков заявил, что день убийства Герды Грибановой целиком провёл в обществе Василия, который вместе с Гребеньщиковым разбудил его в 8 часов утра, явившись к нему домой. Встретившись ранним утром, они уже более не расставались. Днём они ходили на рынок, вечером пили вино, после этого отправились к дому их общего знакомого Аркадия Молчанова и там выломали доску из голубятни, принадлежавшей последнему. В общем, рассказ Мерзлякова довольно точно соответствовал тому, что прежде рассказывал Василий Кузнецов. Разумеется, тут напрашивался вопрос о причине того, что 15 и 18 сентября Анатолий давал совершенно разные показания. Подбело так и спросил: «Почему же Вы при допросе 15/X-38 г. показали, что с Кузнецовым не встречались 12/VII-38 г.?», – на что Мерзляков просто и без всяких затей ответил: «Потому, что я забыл». И всё – каков вопрос, таков ответ.