Алекс Кейн - Дотянуться до престола [≈ Младенца на трон!] [litres]

– Наконец пожаловали. Где шатались-то? Эй, кто там, вина сюда!

Кряжистый целовальник тотчас вырос со штофом вина и двумя оловянными чарками. Ловко втиснув их между блюдами и объедками, метнулся в соседнюю комнатку к орущим гостям. Гаврила сел на лавку и дернул друга за рукав, приглашая присоединиться. Но тот остался стоять, из-под черных бровей с подозрением глядя на двух незнакомцев в зеленых стрелецких кафтанах.

– Вы кто ж такие будете? – сурово спросил он.

– Погодь, Ермолай, не бузи. Мы тут дело важное судим. Послухай лучше, что братья наши, стрельцы, сказывают.

Пугало неохотно сел и плеснул себе из штофа. Заглотнул разом всю чарку и нетерпеливо спросил:

– Ну?

Один из незнакомцев, высокий тощий парень с желтыми, словно соломенными, волосами, наклонился вперед и негромко произнес:

– Так вот, коли вы, казаки, за Мишку Романова встанете, то будет вам при нем слава и почет. Потому как батюшка его, митрополит Филарет, в стане вора Тушинского нареченным патриархом значился. Да вы и сами ведаете, небось не раз его там встречали.

Казаки нестройно закивали.

– Ну и вот, ежели выберут Мстиславского там аль Пожарского, так быть вам в горе, эти пребывания вашего в Тушине не простят. А Мишка-то Романов дитя совсем, несовершенных лет, и державствовать будет так, как Филарет укажет.

– Дык он в полоне, под спудом, – возразил Гаврила.

– Михайло как венец наденет, так его и выкупит у ляхов. И будут они вдвоем государевыми делами управляться. И худого вам не учинят.

– А тебе какая печаль об нас беспокоиться? – нахмурился Ермолай. – Вы, поди, сидением у вора не опорочены, с вас и взятки гладки.

Вперед подался второй стрелец, черноволосый, лет сорока, с серьезным и умным лицом.

– Порешили мы промеж собой, – ответил он вместо «соломенного», – что будем за младого Мишку стоять.

И вас к тому ж призываем, дабы всем на одном венценосце помириться и боярам свою волю обсказать. Ежели не прижать их, они никогда на Русь царя не выберут, так и будут ругаться да спорить. А вам при отроке ловко будет, дык что ж за резоны супротив него прекословить?

– Нам чем доле без самодержца, тем ловчее.

– Да с чего бы? Свои деньги вы уже продуванили, самое время венценосца выбрать да на жалованье сесть.

– Вот что, стрельцы, ступайте-ка вы отсель и средь нас раздора не сейте. Мы за князя Трубецкого держимся.

– Фи, где он ноне-то? – опять влез «соломенный». – Слыхал я, ему уж в храме местечко под склеп уготовили.

– Погодь, Федька, – одернул его старший и повернулся к Ермолаю: – Я тебе так скажу, паря: Трубецкой ваш лжец знатный. Аль не обещался он вас озолотить за московское взятие? А ноне что? Себе Важскую землю взял, а вам по восемь рублев кинул? Праведно ль это? А окромя того, всяк ведает, что один ваш князь другого извел, и через это дело вы обоих потеряли. И остались для вас неопасные токмо Мишка-отрок да Петька, чадо приблудное. Ежели Романов вам не мил, мы и на мальце могем сговориться.

– Без тебя рассудим, – мотнул головой Пугало. – Ступай отседова, пока цел.

Брови стрельца угрожающе сомкнулись, он вскочил, Ермолай тоже, но Гаврила споро встал между ними.

– И правда, мил человек, поди, поди. А мы промеж себя поратуем, за кого нам теперича держаться.

– Что ж, добро. Напоследок вот что скажем: иноки Троице-Сергиева монастыря за Романова да за младенца склоняются, и через три дня на подворье в Китае сход будет. Келарь ихний, Аврамий Палицын, его учинил. Так что и вам туда дорога, коли надумаете. Прощевайте.

Стрельцы, посверкав глазами, ушли, а казаки выпили по чарке и продолжили разговор.

– В том они правы, что без нашего слова бояре долго-онько сумлеваться будут, – вздохнул Гаврила. – Надобно порешить да на Крутицкое подворье податься, там, сказывают, на время Собора митрополит Казанский стоит, Ефрем.

– У, вот он тебе бытие у вора-то и припомнит, – засмеялся один из сидящих за столом, Гришка Хортиц.

– На нас и окромя Тушина грехов, как блох на собаке, – отмахнулся Гаврила Тонкий.

Ермолай мутно посмотрел на него, потом перевел взгляд на оконце в покосившейся раме. Глядя через разрисованные морозом слюдяные стеклышки на заснеженный двор, он будто воочию снова увидел посиневшее вздувшееся лицо с выпавшим изо рта языком.

… Это было в Ярославском уезде во времена сбора первого ополчения. Пугало и еще один казачий голова со своими сотнями отстали от основного войска и принялись разбойничать. Делали набеги то на одну деревню, то на другую, дочиста обирая и без того нищих жителей.

Однажды с двумя товарищами, Акимкой Рыжим и Николой Роговцем, Ермолай ворвался в избу, где находилась лишь девица лет шестнадцати. Голодные и промерзшие, они приказали накрыть на стол, зорко приглядывая, чтоб она не сбежала.

– Как звать? – нагло спросил Пугало.

– Настасья, – прошептала девчонка еле слышно.

Пошарив в печи, она собрала, что смогла, а казаки достали отобранную в соседней деревне брагу и заставили девку сесть с ними за стол…

Ермолай помнил, как дрожали ее губы, какой дикий ужас стоял в глазах вместе с не пролившимися слезами. Но это не тронуло ни его, ни двух других разбойников. Они вновь и вновь силой вливали ей в рот очередную порцию и, гогоча, смотрели, как она задыхается и кашляет. Потом девку затошнило, и Пугало выволок несчастную во двор, где ее долго рвало в сугробе.

А позже, наевшись и порядком захмелев, он сальными глазами взглянул на Настасью. Подельник ткнул его локтем – давай, мол, действуй, и Ермолай накинулся на девку, задышал в лицо парами браги и вонью гнилых зубов. Та с перепугу шарахнулась, бухнулась об стол, глиняные плошки на нем зазвенели и треснули. Девчонка подобрала осколок и с размаху саданула острым краем Ермолаю по щеке. Он завопил, схватил ее за косы и, поливая свежей кровью из раны, поволок в спаленку. Девка выла как белуга, но он кинул ей на лицо подушку, чтоб не слышать этот вой, не видеть этих глаз… И сделал свое черное дело.

Друзья улеглись в горнице, на печи, а Пугало заснул прямо на своей жертве. А когда солнце позолотило комнату, открыл заплывшие глаза и обомлел: перед ним качались голые пятки. Он в смятении отшатнулся, тихо ахнув: на ленте, привязанной к вбитому в потолок крюку для люльки, висела Настасья. Тело ее тихо покачивалось, лицо посинело и распухло, изо рта болтался почерневший язык…

Ермолай вздрогнул и потряс головой, отгоняя жуткое воспоминание. Машинально потер шрам и задумался. Да уж, прав собрат, грехов на нем немало. Если узнают, что он сотворил с девкой – все, плаха. Слава богу, оба дружка его тогдашних сгинули и вестей от них нет. Но если станет царем Пожарский – порядок наведет, это точно. И тогда все былые преступления откроются…