Алекс Кейн - Дотянуться до престола [≈ Младенца на трон!] [litres]

– Не гневайся, царь-батюшка, мне теперича один Господь пособить могет, – упрямо прошептал священник.

«Ох уж эти иноки. Умирать будут, а лечиться не станут!»

И тут в памяти Петра всплыл старый анекдот про раввина. Сообразив, как можно убедить упертого монаха, он откинулся на спинку стула и неторопливо начал:

– Расскажу я тебе, отче, одну притчу. Жил на свете схимник, иже во всем уповал на Бога. Случился как-то в тех краях потоп. Крестьяне бежать бросились и его с собою кликнули, да токмо он отказался, сказавши: «Господь управит». А воды все боле и боле. Плывет мужичок на лодке и снова кличет монаха. А тот вдругорядь – Господь спасет меня. А уж когда воды по крышу прибыло, всплыла огромная рыба да плеснула хвостом, дескать, садись. В третий раз отказался схимник – и, вестимо, утоп. А как попал на небеса да встретился со Всевышним, так и вопиет – почто, мол, Ты дал мне помереть, Боже? А Господь ему ответствовал – трижды силился я спасти тебя, неразумного, и трижды ты от моего вспомоществования отринулся.

Дионисий нахмурился и внимательно посмотрел на царя.

– Понял я, об чем ты сказываешь, царь-батюшка. Да только неможно такому быть, чтоб чернецу православному Господь лекарем-еретиком пособил.

– Очувствуйся, отче! Али я сказывал про иноземцев? Наш он, наш, монах из Чудова, Тимохой кличут.

Поразмышляв с минуту, архимандрит усмехнулся:

– А ведь и впрямь, государь, почем мне ведать, что не Господом он чрез тебя послан?

– Ну, вот и ладно, нынче ж Тимоха и придет, – улыбнулся Петр. – Излечишься, и все станет аки прежде, ладно да складно.

Дионисий помрачнел и закусил губу.

– Нет, государь, не станет ладно. Лихо ноне в церкви. Священники, обеты позабыв, мамоне служат. Сребролюбцы, почитай, чуть не в каждом храме сидят. Об пастве не радеют, а лишь для мошны своей усердствуют. Глядят на служение Богу аки на ремесло требоисправления.

– Купцы да посадские про то же на Земском соборе сказывали. А ты, значитца, примениться к такому не могешь… – Царь огляделся. – То-то гляжу, у тебя тут скромно уж больно.

– Богатство инока – Господь наш Иисус Христос, – наставительно заметил архимандрит. – Ибо сердце вещелюбца делается жестким и чуждым всякого духовного ощущения.

«Ого! – поразился Петр. – Никак наш Дионисий – последователь нестяжателей!»

– Вижу, преподобного Нила Сорского чтишь, отче?

Тот с удивлением посмотрел на царя.

– Не ждал я, государь, что ты слово его в голове хранишь. Да, батюшка, обет произвольной нищеты мною даден, и богатыми вещами окружаться мне негоже.

Архимандрит тяжело закашлялся. Когда приступ прошел, он помолчал, силясь отдышаться. Петр погладил его по руке, лицо стало серьезным и торжественным.

– Обещаюсь, отче, бороться с церковным сребролюбием. Но теперича я хотел об другом посудить с тобой. Время пришло при монастырях да лаврах больницы учинять. Людев-то у нас много, да токмо каждым дорожить надобно. Ничего ценнее нет, отче, нежели жизнь человечья. И для вас, священников, это первое дело. Каждый излеченный православный – одна душа к вашей пастве. Велика ль разница, новые ль рождаются аль уже живущие спасены.

– Эк, как ты сказываешь-то, государь. – Дионисий надолго задумался, а через несколько минут добавил: – А я ведь, признаться, худое об тебе думал.

– Да ведомо, что не многие меня понимают, – махнул рукой Петр. – А вот ты послушай…

С полчаса он рассказывал архимандриту, что хочет сделать и чего добиться в результате. Священник краснел, бледнел, хмурился, улыбался, мысленно поражаясь неведомому доселе подходу маленького царя. Нельзя сказать, что Петр его убедил, но призадуматься уж точно заставил. И когда юный самодержец встал, чтобы попрощаться, Дионисий, приподнявшись на локте, перекрестил его:

– Бог с тобою, великий государь, и чудотворец Сергий в помощь, дабы постоял за русский народ и веру христианскую. Чую, любишь ты подданных, так стань же нам истинным отцом, крепи державу, и да пребудет с тобой благодать Господня!

Зимой Москва встречала вернувшегося наконец из польского плена митрополита Филарета. Вместе с ним прибыли боярин Василий Васильевич Голицын, думный дьяк Фрол Луговской, боярин Михаил Борисович Шеин и еще с десяток важных персон. Им устроили пышную встречу, но царский пир Петр давать не стал: он помнил, что в реальности Филарет стал патриархом, и не хотел допускать этого. Поэтому ограничились лишь торжественным въездом в город.

Не прошло и двух дней, как на патриаршем дворе, где остановился митрополит, появился Шереметев и тотчас был принят. Спустя несколько минут он уже сидел в небольшой приказной палате, использовавшейся иногда для неофициальных приемов. Комната с белым сводчатым потолком была увешана иконами, вдоль стен стояли крытые шитьем сундуки, лари, скрыни, в углу примостился недавно привезенный из Европы резной шкаф.

Филарет восседал на высоком стуле с деревянной спинкой и ручками-подлокотниками. Это был невысокий, крепко сбитый мужчина слегка за шестьдесят, с худым усталым лицом, мудрым, проницательным взглядом и сеточкой морщин вокруг глаз. Седые, слегка волнистые волосы прикрывала круглая митрополичья шапочка, а седая же борода полностью скрывала шею. Он с легким удивлением смотрел на сидевшего на расписном ларе Шереметева, стараясь понять, что пытается донести до него родственник.

– И мыслю я, владыко, что тяжелые времена ждут нашу церкву. Царь ее попирает, а у нас сердца кровью обливаются.

– Господь с тобою, Федор Иваныч, – голос митрополита был мягок и богат интонациями, – он ставленник Божий и православию дурного не учинит.

– А вот это, могет, и не так вовсе…

– Малец шестилетний глаголет по-взрослому да вершит великие дела… И со шведами, и с ляхами нас замирил… Больницы открывает, избы странноприимные, да и в Азове, сказывают, по его указке Заруцкий-то сидит. А не на твоем ли дворе, боярин, чудеса вкруг него учинялись? Как об таком не памятовать?

– Дык чудеса-то творить не токмо Господь могет, но и тот, кто супротив него.

– Так ты мыслишь, что…

– Да, владыко. Малец этот – диаволово семя. Ты глянь, что деется-то! Церквам теперича возбраняется покупать да принимать в заклад земли…

– Ну, то и ране было, при царе Федоре Иваныче, просто позабылось в разрушное-то время, – махнул рукой митрополит.

– Оно конечно. Но вот царь дал добро иноземцам кирху ихнюю в слободе, где наемники живут, отстроить. Эдак латинство по всей земле нашей расползется, инда моргнуть не успеем. Видывал я пару раз, как он не по-нашему крестится, тремя пальцами. Аж дрожь пробирает… А еще слух идет, будто он церкву под себя подмять чает. Ох, и недоброе время настает, владыко.

Филарет сидел молча, устремив задумчивый взгляд на образ Спасителя. Да-а, странные дела творятся в государстве…