Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Че-г-го? Ты, клоп, хоть молчи! – махнул на него дед Матвей, и я сильно ударил винтовкой по челюсти, стараясь прицелиться в ту часть, где была скула, чтобы не повредить зубы.

– Вот так, вот так… – сказал дед Матвей, поправляя челюсть. – Не… – закричал он, когда я машинально протянул платок. – Ты понимаешь, ты понимаешь, что ежели тебя в том овраге порешат, то нам поставят командиром какого-нибудь сраного Захара, только посмышленей. И ты, ты, профессорский сынок, понимаешь, что будет?! А?! А будет то, что он нас всех угробит, коровья лепеха. И все!

– Прос… – начал было извиняться я, но потом опять двинул деда Матвея прикладом. – Молчать, сучара! – закричал я. – Кто здесь старший по званию, а? Отвечай, коровье вымя!

– Вы, товарищ лейтенант! – гаркнул дед Матвей, вытянулся во весь свой рост, чуть не пробив настил блиндажа.

– Вольно! – крикнул я, и дед Матвей точно, под прямым углом, повернулся на прямых ногах и пошел к лестнице.

– Погоди… этих обдолбышей… наверху которые… отправлю за трупом Захаровским. Кто будет возникать – стреляй. Не жалей. Потому как одно слово – мусор! Вот! Главное, сам выживи. Никого не жалей, Кинстинтин. Даже меня, – дед Матвей сунул самокрутку в рот, поджег, глубоко затянулся. – Эх, Кинстинтин… не той дорогой мы пошли, товарищ… – непонятно к чему добавил он и скрылся за перекладинами лестницы.

У капитана Подгузова были серые мешки под глазами. То ли печень больная, то ли не спал много ночей подряд. А скорее всего, и то и другое. Он стоял над трупом Захара. Удивительно, но лицо покойника выглядело даже живее, чем лицо капитана, похожее на высушенную грушу.

– Ну и что, товарищ лейтенант?

– Товарищ капитан, товарищ Гавре… Гаврелюк пытался отпустить пленного, – я с трудом вспомнил фамилию Захара.

– Ну! – насупился замполит, который приехал вместе с Подгузовым. – Какая разница, какая фамилия у врага народа. У нашего врага много фамилий, но есть и единая… – замполит не договорил.

– Хватит! Про ваши выходки с боевым орудием мы уже тоже знаем. Можем похвалить, а можем и поругать! Да, поругать! – кажется, намеренно строго погрозил пальцем капитан. – Вы скажите, что с пленным? Шпион или…

«Может, их тоже убить? – подумал я. – Пока Подгузов успеет выхватить свой бесполезный маузер, можно несколько раз выстрелить из трехлинейки. Да и чем это отличается от устранения материала, который недавно был Захаром? Я вопросительно посмотрел на стоящего рядом деда Матвея. Он вроде сказал мне взглядом, мол, „давай“. А может, я уже сошел с ума? Ведь они сейчас – мои враги, замполит и капитан».

Я дернул винтовку. Замполит вздрогнул. Слава богу, не успел ни в кого направить, вспомнив, что магазин остался лежать в блиндаже.

– Мы понимаем, мы понимаем! – сказал капитан. – Вы исходили из лучших побуждений. Враг народа должен быть наказан! И он наказан! Это главное! В общем, мы с товарищем Артемовым сейчас посовещаемся. А вы пока приведите этого, как его… желтомордого. А ну какую диверсию затевал?

– Прикажете расстрелять?

– Конечно. Но сначала… – капитан обреченно махнул в сторону замполита, словно хотел сказать, что если бы можно было просто расстрелять, то он был бы счастливейшим человеком на земле. А тут придется еще и пытать.

– Слушаю! – козырнул я. Каждая секунда раздумывания приравнивалась к сомнению, а каждое сомнение – к измене. Ну а каждая измена, само собой, к смерти.

Я прибежал в свою палатку. Руки тряслись. Кое-как отрыл из-под койки походный вещмешок и начал заталкивать туда все, что у меня было. Остатки хлеба, табак, спирт, хоть и всего сто грамм, а все равно для дезинфекции мог пригодиться. Письма и хрупкую фигурку Сатиты завернул в портянки.

Сверху положил свой офицерский ТТ и кисет деда Матвея, который взял у него под подушкой. За кисет сразу стало стыдно – выложил.

«А ну… как… зачем все это?» – подумал я и сразу почувствовал, что все «это» нужно. Очень нужно. Но не знал почему.

– Сбегаешь? – без капли осуждения или сомнения спросил дед Матвей.

В общем, он знал, есть что-то, что до́лжно делать. А если до́лжно, какая разница, что, как и даже зачем.

– Дед Матвей…

– Да ладно… – махнул он рукой. – Я бы сам, если…

– Так давайте! Давайте!

– Не… – еще раз махнул и начал сворачивать самокрутки. – Давай-ка, милый Кинстинтин, помацубарим на дорожку. И, как говорится, дай бог не по последней.

Я терпеливо ждал своей самокрутки. Потом со вкусом курил, глубоко втягивая едкий дым.

– Ну, пора! – сказал дед Матвей, едва мы докурили, и потушил окурок о подошву канадских сапог.

– Пора! – я обнял его на прощание.

Он перезарядил свой «зауэр» и выстрелил в воздух.

– Беги за желторотым, Кинстинтин! Скажу, ты перенервничал, в себя стреляться вздумал. Такое с «профессорскими» часто бывает. И что в лазарет я тебя повез куда-нибудь… за линию фронта. Только вот… откуда там теперича лазарет?.. Ну, придумаю чего. А тебе все равно бежать надо. Не место тебе с этими, красноперыми. Все равно расстреляют, рано или поздно. Я таких, как ты, много видал. Да и сам… – не договорил дед Матвей, достал из-под койки вторую пару канадских болотоходов и протянул мне. – Вот! Я подводы подгоню и хоть отвезу вас с этим косоглазым подальше…

Мы с Сато карабкались вверх по сопке, кое-как успевая отбрасывать камни из-под подошв. У него сапоги хлюпали, были, наверное, в два раза больше ног. Неудивительно. Это ж мои сапоги, которые раньше носил дед Матвей.

Болотоходы и мне не пришлись по размеру, зато с хорошо гнущейся резиновой подошвой и непромокаемые.

Все-таки обувь… у нее самая удивительная судьба. Еще несколько дней назад эти сапоги были сапогами лейтенанта 12-го Красноармейского взвода, а теперь… теперь эта обувь принадлежит беглому японскому пленнику. Причем сам лейтенант, теперь уже бывший лейтенант этого самого полка, бежит рядом с ним в канадских болотоходах, которые раньше принадлежали бог знает кому. Словно судьба какой-нибудь обуви может быть гораздо интересней, чем судьба человека…

<���СССР, 1970-е годы>

Колосья молодой кукурузы резали кожу на животе и за пазухой. Но Вениамину было больно не от этого, а потому что он ехал далеко-далеко позади всех. И ничего с этим не поделаешь. Еще бы! На его совсем детском велосипеде и ехать-то чудно́. Ребята смеялись, издевались, что Вениамин вообще поехал. Они-то готовились серьезно, понимали, стоящее «дело», настоящее: наворовать кукурузы с поля в соседнем колхозе, отдать родителям или старшим братьям, чтоб те важно сказали, мол, молодцы, дело знают. Хоть за воровство сильно ругали, могли даже избить, но если оно приносило пользу, например несколько мешков спелой колхозной кукурузы, это ж совсем другое. Не воровством считалось, а пользой.