Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

Вокруг меня город, живущий не очень мне пока понятной жизнью. Не улавливаю я его внутренний ритм. Не могу подстроиться. Пока «я чужой на этом празднике жизни».

А странно, на мой взгляд, тут все. Очень. Большинство народа в частично военной форме и сапогах. И бабы с платочками, повязанными на головах. Мужики и парни в кепках или фуражках. Калеки, нищие, блатные, пленные немцы — старательно прячущие глаза… Бабы недвусмысленно оценивающие ладного молодого «офицерика» — меня.

И серое все кругом — СЕРОЕ. И тусклое. Привыкший к разноцветью одежды, рекламы, домов… к ярким и блескучим вывескам — глаз невольно ищет этого и не находит. Есть у меня пока это ощущение — попадания в фильм. Ненастоящности. «Неделька — другая и все успокоится…», как поется в детской песенке. Пока же держусь, чуть настороже. И людей на улицах как-то непривычно мало. Адрес доброй старушки в Старом городе подсказала молоденькая сестричка в госпитале. А улицы тихие. Собачки из-за заборов почти не лают. И на улицах бродячих псов нет. Судя по всему — подъели. Местные скушали. Голод. Да и кормить собачку опять же надо. А тут своим не хватает. Вон и голубятен полно. Только голубей маловато. Скорее всего, по этой же причине. Заборы здесь непривычные. Глухие и высокие — не заглянешь с улицы во двор. Вся жизнь дома заботливо спрятана от чужих глаз. Вежливо стучу в глухую калитку. — Заходите!

— Здра-авству-уйте!

Старушка — хозяйка, опираясь на грабли, смотрела на меня. Понадобилось некоторое усилие, чтобы подобрать отпавшую челюсть. Ничего себе «старушка»? Старушка?! Да ей лет сорок — сорок пять. Она лет на пятнадцать младше меня старого! Весьма миловидное лицо с россыпью веснушек. Серые глаза, высокий лоб. Не худая и не толстая. Замызганное домашнее платье. Разбитые ботинки на ногах.

— Здравствуйте. Что вы хотели?

— Мне-е с-сказа-али жилье у-у вас мо-ожно сня-ать?

— А… Ну проходите. Присаживайтесь, — она указала на скамейку у дома. — В ногах правды нет.

— Вы откуда?

— И-из го-го… из больни-ицы…

— Вы раненый?

— Н-нет! — я отрицательно покачал головой. — Т-ту-ут — ш-шпана го-олову про-оломила. А-ам-мнези-ия у меня… — я теперь уже привычно достал справку с диагнозом.

Она внимательно прочла её. Потом посмотрела на меня.

— Временная амнезия?

Я неопределенно хмыкнул.

— Ну, пусть будет — амнезия. Разное случается… Пойдемте, покажу вам жилье.

— Вы совсем память потеряли или как?

— М-места-ами-и…

Мы пошли в дом, где я привычно придержал двери — вежливо пропуская даму вперед.

Комната, которую предложили мне занять, была не обычным «углом» — как принято в нынешнее время. Это когда твою койку стыдливо отделят занавесочкой от общей площади. А действительно комнатой. Небольшая веранда с другой стороны дома окнами выходила в небольшой садик с яблонями и ещё какими-то фруктовыми деревьями. Между ними виднелись ухоженные грядки. Кровать с уже позабытыми мной никелированными шарами. М-м… а на ней подушки — уголком, заботливо накрытые кружевной салфеточкой. Давно забытый символ домашнего уюта. Аккуратный половичок, стол с настольной лампой. Чисто, аккуратно. По нынешним временам это — «Хилтон», не меньше. Кругом грязища, бараки… вши с клопами — обыденность. А тут!?

— Вот. Располагайтесь… Меня зовут — Амалия Карловна, — она изящно наклонила голову. — Чай будете пить?

— Да-а… с-с судово-ольствием.

— Только поскорее — пока чайник горячий.

Я кинул вещмешок в угол, на ощупь пригладил короткий ежик волос и прошел «на кухню». Из сеней было две двери. Одна ко мне в комнату. И вторая — на половину хозяйки.

Беленая русская печь, стол со стоящими на нем парой чашек — это кухня. Из неё ещё одна дверь в хозяйскую часть. В неё видно: ходики на стене с кошачьей мордой, пару рамок с множеством фотографий в каждой и уголок буфета. Это то, что мне видно с моего места.

Попили чаю. Я выложил на стол пару кусочков сахара, отбитых от большого куска — заботливо завернутого в вощеную бумагу, лежащего в моем вещмешке. Пока пили вприкуску паршивый «чай» из смородинового листа и сушеной морковки — болтали. Вернее говорила только Амалия. Я в основном молчал и все больше кивал — стараясь, понравится.

Тьфу ты — «чаёк»! Выпил его аж две чашки. Все хоть польза — живот набил. Не так жрать охота. Заканчивая чаепитие, я спросил.

— А де-еньги? Ско-олько?

Она посмотрела на меня и этак лукаво — по-свойски, улыбнулась. А улыбка у неё чистая и зубки беленькие. Чувствую, что по-молодости она была та ещё разбивательница сердец. Да и сейчас она о-го-го! Её бы переодеть — так ничем не хуже большей части «звезд», что у нас в телевизоре показывают. Та-ак! Стоп! Это куда это меня понесло?! Тьфу, гадство! Неужели у меня гормоны заиграли? — Не переживайте Серёжа, Вдова я… Работаю учительницей немецкого языка. Мне кажется, что мы не будем ссориться. А что касаемо денег — не думаю, что для вас это главное.

Я поднялся и в ответ только молчаливо кивнул.

— Вы куда сейчас?

— В би-и-блиотеку. Ку-у-пить ко-ое-что, по мелочи.

Я сходил к себе и отдал ей банку тушенки из «сидора».

— Во-от. Мо-ожет на у-ужин, что-то приготовите?

— Приготовлю. Идите Серёжа. У мужчин всегда есть дела. И я — Николай Семенович; пятидесяти шести годков от роду, партийный, несудимый, военный пенсионер и прочая… прочая… пошел. Что характерно я двинулся не в магазин за водкой, чтобы снять стресс. А и правда пошел в библиотеку. Не надо врать в мелочах — элементарно спалишься. Я и не буду. Очень меня сейчас интересовала Большая Советская Энциклопедия, если она тут есть, конечно. Особенно один том. На букву «Ш». На худой конец сойдет «Брокгауз и Эфрон». Но желательно, что-то поновей. Моя здоровая, а может, и нездоровая паранойя теперь вовсю спрашивала меня — как бы это скрыть, такой мой неестественный интерес в библиотеке.

Ага, пришел эдакий здоровенный лоб и просит «энциклопию» на эту букву. А зачем ему? Странно и подозрительно. А с другой? Да на кой черт я кому сдался!? Слухи о всесилии НКВД и всеобщем стукачестве сильно преувеличены. Да на кой тут кому сдался отставной военный? Уже практически милиционер. И слово, характеризующее меня как «мильтона» или «легавого» — вот не несет в себе презрения как у нас. Хоть убейте. Ведь и тут в милиции свой брат — фронтовик. А не как у нас «братское чувырло» [4] Братское чувырло — (феня), отвратительная рожа. из задрипаного села «Сорок лет без урожая» — пришедшее в ментуру только за пропиской и нажить.

А военных тут много. Почти все мужчины. И множество женщин. По статистике в сорок пятом наша армия насчитывала одиннадцать миллионов с чем-то. Восемь с половиной миллионов демобилизовали… где-то в это время. Это тогда дома, мне, что сорок шестой, что сорок седьмой — было глубоко по фиг. Только вот теперь мне тут жить…