Юрий Семецкий - Poor men's judge [СИ]

Не учли только одной мелочи. Люди советской страны за последнее столетие пережили столько негуманных экспериментов властей, что говорили сами о себе: «Нас и дустом пробовали. Но живем». В их подсознание с молоком матери впитался безусловный императив: власть всегда врет. Не потому ли наш человек, плоть от плоти многократно обманутых родителей, внимательно прислушивается к слухам и более всего доверяет информации, почерпнутой из личного общения?

Слухи о невероятных событиях в предгорьях, от которых официальные новостные агентства презрительно отмахивались, ширились, находили подтверждения и потому заставляли обывателя серьезно задуматься.

Разговор двух подружек, случайно встретившихся в неухоженном, заросшем буйной зеленью парке, при полном попустительстве коммунальщиков становящимся настоящим куском леса внутри нового микрорайона.

— Колю помнишь?

— Помню. Как он там?

— Письмо прислал. Пишет, страшно очень было. Так страшно, что бумага не передаст. Жена и дети … он не знает, где. Сам успел побывать в лагере беженцев. Но теперь самое страшное, говорит, позади. Он в ополчении. Пишет, что люди решили вернуться домой. И, чтобы получилось наверняка, взяли в руки оружие.

— Что еще пишет?

— Пишет, что все они жестко настроены на справедливость и понимают ее правильно.

— Подожди, уляжется все, станет спокойнее, и пообрежут крылышки нашим героям-то.

— Теперь вряд ли. Николай писал, что дурных боле не будет. Оружие никто не сдаст.

— Поодиночке выдернут. Как после Отечественной самых прытких да убежденных дергали.

— Об этом тоже подумали. Некому дергать будет. Прежние дергальщики убежали, аж пыль за спиной. Новых туда не пустят.

— Так силой задавят. Войска введут.

— А ты подумала, из кого те войска состоят? Какие у тех солдатиков дома проблемы?

— Наймут.

— Вряд ли. Это тебе не в столице из танков пострелять. Там, говорят, доллары пачками танкистам лично министр раздавал. И то, не все соглашались. Да и сколько их было? Так, смех один.

И вот что еще: заявление об отказе от гражданства СССР не писал никто. А знаешь ли ты, что Русское Ополчение провозгласило своей целью возрождение Союза?

— Божечки, это получается, что люди остались гражданами Союза, а правят ими политики какой-то новой России, Украины и так далее? Так это незаконно выходит.

— Правильно понимаешь. Единственно законная власть сейчас — Реввоенсовет! Во всем бывшем Союзе — одна!

Сидя вечером у костра, разожженного просто для настроения, ополченцы обсуждали совсем другие вопросы.

Командир прав! — горячился худенький парень в еще не обмятом х/б. — Это не враги, это всего лишь противник. По большому счету, мы с ними — две стороны одного явления. Из них сделали палачей, нас вырастили как жертв.

А потом их на нас тупо натравили. Простейшая манипуляция на религиозном архетипе и вульгарной экономике. Ты же знаешь, столичный житель тратил на потребление в 17 раз больше, чем житель автономии.

— И что? Я тратил меньше вместе с ними, но резать никого не пошел! Ну скажи им, Семен!

— Так власть что сделала: дала родоплеменной верхушке слегка побезобразничать, предоставила в вожаки целого генерала. Абреки на Бентли кататься начали… А потом раз, и демонстративно отрешила главаря от власти и пообещала предметно разобраться с грехами каждого. Тряпкоголовым нечего терять, понимаешь? Да и саудиты с денежками подсуетились. Проповедники, инструкторы, оружие для затравки. Не могло не полыхнуть.

Дальше по-разному могло повернуться. И вовсе плохо могло быть. Но вместо того, чтобы окончательно стать грязью, мы проснулись и будто наваждение какое с себя стряхнули.

— Еще скажи, что ты им благодарен, — тяжело вздохнув, саркастически ответил ему собеседник, дядька уже в годах и явно с опытом. Во всяком случае, форма Павле Ивановиче сидела с тем особым шиком, который отличает сверхсрочников от иных-прочих.

— Знаешь, Иваныч, больно такое говорить, но действительно благодарен. Кровавый урок вышел, жуткий, но по-другому, видать и не бывает. По-другому увидеть истинного врага — трусливого барана и пи@араса, что жил у любого из наших в голове, было не суждено.

— И у тебя, значит, тоже?

— И у меня. Будь мы мужчинами, ни войсковой операции, ни ополчение собирать — ничего бы не нужно было!

Ты помнишь, сколько тут всего людей до перестройки жило?

— Миллиона полтора. Может, чуть меньше.

— Ну, если и меньше, то на чуть. Русских тут было — две трети. В городах — три четверти. Вот и вышло, что на своей земле мы позорно проиграли противнику, уступающему в численности в три-четыре раза.

Если нас, как последних скотов, нагнула всякая нечисть, значит, мы были просто дерьмом. Сам понимаешь, чтобы быть тверже дерьма, достаточно быть хотя бы глиной.

В тех местах, откуда мы бежали, спасать уже практически некого. Значит, понять надо, как такое вышло. Чтобы больше, значит, ни у кого и никогда не получилось.

Я думаю, что ненависть — не помощник. Она просто туманит голову и заставляет совершать странные поступки. Значительно важнее понимание, что наши враги сами по себе, в сущности, и не виноваты. Они лишь делали с нами то, что мы позволяли им делать. И по-другому не могли.

Ну, сущность их такова, особенности менталитета периода родоплеменного устройства общества. Своим — все, чужого резать. Нам с ними надо тоже просто. Как американцы своих краснокожих. Только потом, по горячке не забыть парочку зверюшек на развод оставить.

— Выходит, ты такой умный, что все понял и разложил по полочкам.

— Не все. Но уверен, что командир точно знает, как, что, почему и зачем!

— Ничего, — мечтательно потянувшись, примирительно заметил Семен Плетнев, — быстренько с бородатыми закончим, и по домам.

— Не получится! — вступил в разговор Павел Иванович. — Тут так: началось с того, что одному лейтенанту здорово не понравилось творящееся в округе. Собрал он митинг в Грибовке, и понеслись души наши в рай с того момента — ни отступить, ни остановиться.

— Ты к чему это?

— К тому, что малое зло он сразу пресек. А большое — нетронуто живет. За лесом, за холмом, за полем, за морем — как в сказке. Потому, если остановится, то тут всем нам и конец. Сразу-то конечно не тронут, а потом точно конец.

— Что, посадят?

— Убьют, чудак-человек. А будут ли для этого сажать — то дело десятое. Часто достаточно на трое суток арестовать — и нет человека. А можно и вообще не арестовывать, просто под поезд сунут, или еще чего. Командира, конечно, первого. Но и нам несладко придется. Понимаете?

Присутствующие пригорюнились. По всему выходило, что однажды выбрав бой за право быть человеком и спокойно жить дома, они вступили в войну. На неизвестный срок и с неизвестным исходом. Кто-то про себя припомнил модного одно время писателя, который от имени своего героя выражался в том смысле, что впереди столетие необъявленных войн, и контракт подписан на весь срок. Такая перспектива не нравилась никому.