Максим Форост - Вперед, государь!

— Это ты сегодня за старшего волка? — она потрепала лютому зверю загривок. — Найди-ка мне, серый, Набольшего Волка. Где он?

Старший волк заурчал, а молодые волки порскнули в разные стороны. Завыл ветер да такой, что лесная жить замерла и вжалась в траву. Над макушками леса пронеслась туча, а тень от неё проскакала по земле серым волком. Заклубилась пыль, а туча рухнула наземь и обернулась огромным Волчищем.

— Звала, подруженька? — клацнули челюсти. Лесная жить ещё плотнее вжалась в землю.

«…Ты не забыл, зверолов, что вы, звери и люди, никогда не видите Стихий в истинном обличье. Лесному зверью дружок Зверяницы казался теперь серым волчарой…»

— Ветер-Волчище… — Зверяница ему обрадовалась, ей-то он явился молодцеватым парнем. Волк-Ветер ухмылялся и забавно скалил ей зубы. — Ах, Волченько-Ветер, миленький, здравствуй, — личико у Зверяницы посветлело. — Ты не забыл ли меня?

— Я друзей не забываю, — Волченько, усмехаясь, показал зубы и передёрнул плечами, красуясь перед лесной житью. — Ты меня знаешь! — а Зверяница цепко следила за ним, перебегая глазками со зрачка на зрачок:

— Ты наш проводник, Волченько, из земного мира в предоблачный. Верно? Ты наш и, вроде, ничей. Ни зверь, ни человек, ни светило с небес, — она к чему-то клонила. — Ты перевёртыш, оборотень, — Зверяница просила так нежно, так ласково, что будто бы гладила Волка словами.

— Кем тебе обернуться? — растаял Волк. — Златогривым конём или сразу Жар-птицей?

— Царь-Девицей! — выпалила девчонка.

Волк-Ветер опешил. Затоптался на месте. — «…А совам и филинам померещилось, что Серый Волчище растерянно переступал четырьмя лапами…»

— Которой же Царь-Девицей? — невинно обронил Волченько. Зверяница грустно сморщила носик:

— Не притворяйся! Будто не знаешь: одна у нас Несравненная. Ну, Волченько, милый, мне очень нужно! — стала упрашивать. — Это же не тебе, а мне за всё отвечать. Поможешь, дружочек?

Волк хмурился, не соглашался. Да разве откажешь подружке, когда тебя просят так ласково? Волк проворчал, передразнивая:

— «Волченько…», «милый…», «мне очень нужно…» А старшего волка в кого тогда обратить — в коня для Царь-Девицы?

Зверяница счастливо закивала.

На следующее утро счастливый царевич, так и не отошедший ещё от дурмана, увозил свою Невесту к отцу с матушкой. На сером, как волк, коне, он вёз Диву-Прею, вещую Красу Несравненную. А Ненаглядная Красота, полуобняв царевича, скалилась, обнажая зубы, и водила по сторонам ехидными шальными глазами. Ягая дева-полудница весело махала им вслед платочком.

«…Платочек в её руке оборачивался скатертью, а скатерть на дороге — непроглядным туманом, чтобы царевич к этому дому больше и следов не находил, как бы ни старался…

Теперь бы и самой Зверянице о дороге подумать. Где-то он теперь, Сокол её Ясный, Месяц её Светлый?…»

У стариковой лошади заплетались ноги. Левая задняя нога задевала о правую переднюю. Бедное животное обречённо косило на седока глазом, а привязанная к седлу палица царапала коняге бедро. Было больно. Не повезло лошади с седоком: на беду хорошо в седле держался, не скинуть. А вот ум в голове у него сидел, видать, плохо: Балда-Покатигорошек твердил сам себе беспрестанно:

— Где — ну, где найти Ненаглядную Красоту, семи мамок дочку, семи братьев сестру? Где — ну, где найти Ненаглядную Красоту…

Как-то раз проезжал по селу и чуть было детей не передавил, они врассыпную прямо из-под копыт разбежались. От последнего двора выскочила ему наперерез старуха, как померещилось, не местная, и, замахиваясь клюкой, закричала:

— Чего ты творишь-то, дурень!

— Сама-то, карга, откуда взялась! — Балда от неожиданности рявкнул на бабку.

— Идолище! — укорила вслед старуха. — Едешь туда, куда сам не знаешь, и ищешь то, чего сам не помнишь! — закричала вдогон, оставшись далеко позади. — Потерпи же, увидимся ещё, — вдруг пообещала, как пригрозила.

И точно: едва окончились сёла и деревни, а начались косогоры с кустарником и перелеском, как старуха опять выскочила навстречу. Точно прямо из леса появилась. Тот, кого звали Покатигорошком, насторожился и конька попридержал:

— Старая! А ведь я узнал тебя. Это ты меня только что дурнем обзывала. Я людей-то не различаю по лицам, почти всех путаю, а вот тебя-то признал, — он остановился. Мучительно вгляделся в старуху: — Ты… не из смертных людей, верно? — догадался вдруг и еле-еле выговорил: — Ты… из природных?

— Вот и ладно! — перебила Баба. — Хоть что-то вспомнил. Ну-ка, слезай с мужицкой клячи, — велела суровым тоном. — Не к лицу Громовнику на такой ездить! У тебя был другой конь. Не помнишь? Сотканный из ветра, грозы и бури.

Он только плечами пожал: не помню, мол. Но слез на землю, как велено. Старуха была на две головы ниже его ростом.

«…Ну, ниже так ниже! Больно уж ты наблюдателен, бродяга-гусельщик! Не в росте сила, а в сердечной мудрости. Месяц-то сердцем не мудр, вот память в нём и не держится. Память-то, она же не в голове, она в сердце, среди чувств хранится…»

— Как с неба летел и сквозь тучи падал — не помнишь? Как крошкой сам себе показался — не помнишь? Месяц — это ленивый Пастух и холодный любовник? Как же! — фыркнула Баба. — А кто в ночи мрак разгоняет? Месяц! А чёрные тучи с грозой — не те же ли ночь и мрак? Думай!!! — рявкнула Баба так, что и мёртвого разбудила бы. — В грозу кто полыхает и мрак убивает? Думай!!! Что Молния, что Месяц — не одно ли и то же?

«…С шумом и клёкотом по моему веленью пронеслась в небе Орёл-птица. Вам бы, смертным, она показалась грозовой тучей. Гроза-то мне сегодня и понадобится. Орёл закружил неподалёку над ближайшим холмом…»

— Я… — выговорил Месяц-Громовник.

— Молчи! — оборвала Баба. — На этот холм поднимись, — показала рукой на горку в клочках кустарника. — Это будет твоя Хрустальная гора. Опять не понял? Хрустальная гора — как небо. Встань на неё да кликни грозу на свою голову. Как трижды сгоришь — так сразу и очнёшься.

Месяц потрясённо помолчал несколько мгновений и медленно повернулся к той горке:

— Старуха… Ты в уме ли? — у Громовника осип голос. — Грозу на свою голову кликать? Да твоя горка совсем и не хрустальная, она не годится, — нашёл отговорку.

— Рассказывай, — оборвала Баба, — какой свою великую любовь помнишь! Да как любишь-то её? Ну же! — торопила.

— Я… — запнулся Месяц. — Сейчас, вот глаза закрою… Прекрасная она, неповторимая, сияет, точно солнцем светится… А вдруг открою, — он распахнул глаза, — и будто другая стоит: худенькая, бледная… Постой, я её вспомнил! — перебил сам себя: — Она — ослепительная! Другой такой солнце не видело! Разве что когда в земных морях отражается.